ЧЁРНЫЙ СТАРЫЙ РОЯЛЬ.
О-ГО-ГО.
Я стал совсем старым. Мне скоро будет… О-го-го…Наверное более ста лет. Сказать не могу, когда же я на свет появился… Сейчас я плохо выгляжу, да и голос мой не тот! Покашливаю – бронхит, наверное. И блеска нет. К тому же плохо вижу, – даже яркую люстру. Больше по голосу определяю, кто же стоит рядом со мной – мужчина, или женщина? Я вижу только…
Проклятый сквозняк! Продувает до мозга костей. Зябнут от холода ноги – это в июне-то. Раньше и в декабре не зябли мои ноженьки. Да, раньше! Раньше я был молод и красив. Но то раньше. Теперь вот совсем расклеился, но креплюсь. Не жалуюсь, не ропщу, хотя меня все забыли. Я прожил долгую, красивую, интересную жизнь, полную романтики высоких чувств, замечательной поэзии и великолепной музыки. Моя жизнь вся без остатка отдана служению великому Искусству. Я служил ему с упоением, не жалея сил. Служил на пределе своих возможностей. Все вокруг восхищались мною. Хвалили мой голос, великолепный тембр, безупречность интонации.
Вся моя жизнь прошла на сцене. Я не отвлекался на иную деятельность. Меня устраивала только сцена. Без сцены я не мыслил своего существования. И я был щедро вознаграждён и обласкан. А сколько я видел на этой сцене блистательных талантов, которых и видеть-то настоящее счастье. Великолепные скрипачи, виолончелисты, флейтисты, но больше всего я любил вокалистов. Иные певцы так пели, так пели – сердце захватывало. Ну и, конечно, женщины. Без них жизнь была бы скучна и не интересна. Нам, мужчинам, нужна постоянная влюблённость. Только на крыльях любви можно ощущать жизнь полнокровной и одухотворённой. Ну и влюблён я был часто, почти постоянно. Скольких прелестниц я любил сейчас и не припомнить. Влюблялся порою даже в солидных, замужних дам. Но чаще всего в молодых, порою даже юных.
Ты ещё не умеешь любить,
Но готов я порою забыться.
И с тобою слегка пошутить,
И в тебя на минуту влюбиться.
Иные девчонки так кокетливо-заискивающе на меня засматривались, поправляя свои локоны, будто я им зеркало. Смешно. Я им задорно подмигивал, но они делали вид, будто ничего не замечали.
Я влюбляюсь в тебя без ума,
Ты ж, кокетка, шалить начинаешь.
То как будто бы любишь меня,
То тоскуешь и тайно вздыхаешь.
Порою загрустишь, но тут же рассмеёшься и умилишься, увидев влюблённую парочку, целующуюся тайком за кулисами. Молодой человек изображает из себя уставшего от жизни и успехов у женщин Печорина. Делает вид, что ему целоваться не впервой. А сам-то робеет и краснеет как маков цвет, умоляя свою возлюбленную не смотреть на него.
Скрой свои глазки лазорево-ясные
В тень твоих длинных ресниц.
Так скрой же их, молю!
Они ведь так прекрасны!
Ярче весенних светил и зарниц!
Она прелестна, совсем ещё юна, но понимает, что у её любимого вся его якобы усталость и безразличие от неопытности и застенчивости.
Она на пальчиках привстала
И подарила губки мне.
Я целовал её устало
В сырой осенней тишине.
Но любовь берёт своё. Он страстно, уже без всякого притворства покрывает поцелуями любимую в щёки, губы и декольтированную грудь. Глаза его горят, руки блуждают по тонкой шее красавицы, по обнажённым плечам, по гибкой талии и порою забредают в более интимные места. Их оттуда, конечно же, выдворяют. Происходит постоянная борьба между страстью и благопристойностью. В жарком шёпоте возлюбленного слышатся признания в вечной любви и верности…
О! Если будешь ты, дитя, моей женой,
Не будешь ты ни в чём нуждаться никогда.
Ты неизменно будешь счастлива со мной,
И будет жизнь твоя забав полна всегда.
Будь счастлива, любовь моя,
И счастлив буду этим я.
О, Любовь, как ты прекрасна! Сколько в тебе радости и горя; сколько счастья и страданий; сколько страсти и умиротворения! Ты ухитряешься вместить в себя всё это одновременно. Тебя нельзя променять ни на какие богатства мира! Как много ты можешь дать, как много ты можешь отнять. Как сильно мы от тебя зависим, как сильно ты независима от нас. Мы твои рабы – ты свободна, как ветер. Ты можешь сделать с нами всё, что захочешь, без тебя мы не можем сделать ничего. Ты можешь поднять выше гор, ты можешь сбросить в бездонную пропасть. Как мы тебя обожаем, как мы тебя ненавидим. О тебе написано столько прекрасных строк, но что ты собой представляешь – этого никому описать не удалось. Это загадка, – это тайна, а тайны непознаваемы…
День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли тревожных, в житейской борьбе.
Всюду, везде мою жизнь наполняя
Дума всё та же одна роковая.
Всё о тебе, всё для тебя.
Подумать только…Мимолётный взгляд, улыбка, и пропадает покой и сон. Секунду назад Вы были безмятежны и спокойны, – сейчас полны страстных ожиданий…
Когда по целым дням в безмолвном наслажденьи
От Вашего лица я глаз не отводил,
Бледнел и холодел при Вашем приближеньи,
Я чувствовал, что Вас любил.
Подумать только…Лёгкое прикосновение, и зарделись щёки. Объятие, и голова кружится. Поцелуй, и кровь вскипает в венах. Слияние в интимной близости, и счастье без конца и границ…
В порыве страстного лобзанья
Сольются руки и уста.
И будет не до мирозданья!
И в буйстве чувств нам не устать!
Как многим мы обязаны этому чувству. Почему же мы его так мало ценим? Зачем незаслуженно оскорбляем? В чём оно виновато? Неужели только тем, что оно беззащитно и безропотно? Неужели только тем, что оно стыдливо и покорно? Неужели только тем, что оно готово на любые жертвы и поступки ради надежды на взаимность?
То чувство порой осквернялось,
Достойней его прославлять.
Иными оно опошлялось,
А надо бы обожествлять.
Чистота и святость этого чувства освящены самим Богом и достойны самого трепетного почитания. Зачем же мы его подчас втаптываем в грязь? Чём же оно не устраивает нас ?...
Без корысти, свято то чувство,
Его невозможно купить.
Продавший свершает кощунство,
Вину ему не искупить.
Чувство это самое сильное и самое властное, оно всепоглощающее. Только оно является мерилом добропорядочности и нравственности. Только оно может понять всё и всё простить.
Является чувство то властным
Источником мук и отрад.
То дивным мгновеньем прекрасным,
То тяжестью горьких утрат.
Этому сокровенному чувству мы все так обязаны, так ему много должны. Так почему же мы ему почти ничего не даём взамен?...
Обязаны все мы с рожденья
Заботой и лаской ему.
Высокий полёт вдохновенья
Не дан без него никому.
Но ведь только это чувство приносит нам несказанную радость, упоительные наслаждения. Только оно трогает наше сердце и бередит кровь. Так почему же мы это чувство так часто предаём?
Дарит оно нам наслажденье
Игрой неуёмных страстей.
Волнующе им упоенье,
Восторжен его апогей!
Но ведь только Любовь может согреть и обнадёжить. Только Любовь может дать силы и веру. Только Любовь добра и бескорыстна. Только Любви можно верить. Только на Любовь можно надеяться. Только Любовь даёт жизнь. Только за Любовь можно отдать жизнь. Только у Любви можно всему научиться. Только Любовь достойна подражания. Только с Любовью никогда не расставайтесь…
Только Любовь может спасти Мир
Но, может быть, под Любовью подразумевается что-то другое? Может быть Любовь – это Бог? Может быть, Любовь – это сама
Мать-Природа? А может быть Любовь можно и нужно называть как-нибудь по-другому? Каким же ещё словом можно назвать это чувство, дающее всем нам так много и не требующее ничего взамен? Каким же ещё словом можно назвать это чувство, готовое пойти на любые жертвы, лишь бы мы были счастливы?...
Но, нет! Нет другого слова для этого чувства. Оно только одно. Оно единственное, оно самое дорогое, оно самое сокровенное. Оно сама жизнь, оно сильнее смерти. Оно нескончаемо, оно вечно. Это слово неповторимо, – это слово уникально, – это слово бесценно. Других названия оно не имеет. Это самое главное слово всех народов и Цивилизаций.
И зовётся это слово…
Зовётся оно безупречным,
Возвышенным, греющим кровь,
Желанным, единственным, вечным,
Прекраснейшим словом Любовь.
Что-то в моей душе встрепенулось, что-то знакомо обожгло мне щёки, что-то заставило мою грудь вздыматься чаще. Какая-то неясная боль защемила моё сердце. Конечно же – это воспоминания. Воспоминания о моей молодости, о тех неповторимых днях, когда ты всё можешь; когда ты сразу всего хочешь; когда пред тобой необозримый мир; когда твоя жизнь безоблачна и беззаботна; когда так хорошо и весело, что всем хочется подарить радость и счастье; когда нет никаких препятствий; когда много душевных и физических сил; когда всё это кажется вечным, непреходящим…
В ГУЛЕ ПОЧТЕННОЙ ПУБЛИКИ
Сцена залита светом софитов. Высоко, под самым потолком уютного зала сияет сотнями огней великолепная многоярусная люстра. Её многочисленные ниспадающие хрустальные гирлянды испускают чарующие искры многократно преломляющегося света. Наверное, от висящего в воздухе дурманящего запаха дорогих духов и шороха юбок рассаживающихся дам, люстра слегка подрагивает от возбуждения. И от этого, её многочисленные звенья нервно и еле слышно позванивают. Это волшебный звон, – он зачаровывает, – он умиротворяет. Кажется, что нет на свете более мелодичных звуков.
Зал полон изысканной публики. Дамы в вечерних платьях, мужчины во фраках. От пышности нарядов рябит в глазах. Бриллиантовые колье на дамах излучают все цвета радуги. Дорогие диадемы на молоденьких барышнях привлекают взоры кавалеров из лож второго яруса. Бинокли лихорадочно ловят что-то особенно очаровательное. Всюду звучит французская речь. Совсем юные девушки не знают, как скрыться от нескромных взглядов. Они нервно теребят в руках платочки и постоянно смотрятся в зеркальце, якобы поправляя причёски. На самом деле они пытаются посмотреть, – не сзади ли находится их тайный возлюбленный. Засидевшиеся в девках старые девы так затянуты в корсеты, что чуть дышат, боясь порвать тонкую шнуровку, и постоянно крутят головки, стараясь привлечь к себе внимание потенциальных женихов.
Некоторые, видимо замужние дамы, прячут свои лица под непроницаемой вуалью, боясь, что их узнают. Их молодые спутники головы высоко не поднимают, опасаясь злых языков. Только старые дамы, точнее говоря – знатные старухи, гордо и высокомерно держат свои головы, изредка поднося к своим подслеповатым глазам лорнеты. Им эта светская жизнь давно надоела и интереса не представляет. Несколько тучных купчих, конечно не от большого ума, уселись у самой сцены. Их лица заплыли жиром и лоснятся от пота. На них безвкусные старомодные платья и дорогие боа, от которых очень жарко. Им бы пересесть куда-нибудь подальше, но они этого не понимают. Они тайком подмазывают на свои округлые щёки румяна, постоянно припудривают носик и поправляют дурацкие шляпки с фруктами и цветами. Руки их так перегружены толстыми кольцами и перстнями, что пальцев почти не видно.
По проходу неспешно, явно красуясь, идёт парочка молодых красавцев гусаров. Их венгерки расшиты во всю грудь золотыми галунами. Они в белых лайковых перчатках. Одной рукой они придерживают сабли, другой постоянно подправляют свои холеные усы. В ложах первого яруса знатные господа – графы с жёнами и князья. Грудь многих украшают ордена и медали. За их спинами молодые дочери и сыновья. Они постоянно приподнимаются со своих мест и пытаются рассмотреть происходящее в партере. На них шикают, но им угомону нет.
В ложах второго яруса в основном важные сановники. На шее некоторых висит орден Анны второй степени. Муаровые ленты через их плечо придают им нарядную декоративность. Много господ офицеров, – на плечах их кителей золотые погоны и аксельбанты, блестят ровные ряды близко поставленных пуговиц. Чуть выступают из под их мундиров белоснежные воротнички. Галёрка забита студентами и кадетами. В директорской ложе сам предводитель дворянства с дочерью. Его высоко стоящий воротник мундира подчёркивает всю его важность и многозначительность.
В еле слышном гуле почтенной публики не слышно отдельных фраз, но чувствуется наэлектризованность и ожидание священнодействия. За кулисами суета предстоящего концерта русского романса.
Ведущий объявляет о начале концерта. В зале водворяется благоговейная тишина. Я взволнован, хотя на сцене уже не один десяток лет. Я не последняя фигура в этом концерте. Я буду аккомпанировать певцам весь вечер, не уходя со сцены. Согласитесь – это не просто. Надо сосредоточится…
Первой на сцену выходит молодая, никому не известная певица Полина Виардо. Приехала в студёную Россию из тёплой Франции поискать своего счастья. Я немного нервничаю, так как впервые ей аккомпанирую публично. Всего-то две коротких репетиции. Мы с ней подготовили кое-что любопытное, как мне казалось…
В мрачном кабинете, где висят эстампы,
Где из рамки смотрит удивлённый мальчик.
В мрачном кабинете, на столе у лампы,
Одиноко грезит розовый бокальчик.
После небольшой паузы раздалось несколько неуверенных хлопков и всё затихло. Провал? Виардо занервничала. Пела она не так уж плохо, правда с небольшим акцентом. Недавно в России. Наш язык для неё пока трудноват… Первым быть в концерте всегда очень трудно. Публика ещё не «разогрелась».
Дальше идёт романс на стихи Тютчева. Музыку написала сама Виардо.
Что ты клонишь над водами,
Ива, макушку свою,
И дрожащими листами,
Словно жадными устами
Ловишь беглую струю?
Романс закончился. В зале повисла гнетущая тишина. Провал! Слова хорошие, но музыка слабовата. Зря она взялась не за своё дело. Надо бы уйти со сцены, но она мне кивает, и я беру первые аккорды следующего романса.
Мягким, задушевным голосом, ненавязчиво, спокойно и тихо она поёт задумчивый, грустный романс. За кулисами стоит Булахов – автор музыки, – и от волнения кусает ногти. Премьера. Как-то воспримут избалованные слушатели начинающего композитора…
В минуту жизни трудную
Тесниться ль в сердце грусть.
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Зал рукоплещет. Зал в восторге. Полный успех! Кажется, что от грома аплодисментов вот-вот рухнет люстра. Вот, что значит великолепные стихи и талантливая музыка. Как мало слов в стихотворении Лермонтова, но как очаровательно ему удалось передать мимолётное душевное состояние. Какая чудная музыка, и нот-то почти нет – всё просто и со вкусом. Зал не унимается, аплодисменты долго не стихают. Дольше всех аплодирует Иван Тургенев. Вот он подбегает к сцене и протягивает Виардо цветы. Все это видели. Но не все видели, что Тургенев был без цветов, а цветы он выхватил на ходу у какого-то молодого человека с горящими глазами, сунув ему в карман крупную ассигнацию. Но я всё вижу, я всё замечаю. С этого букета, в дальнейшем, начались у них романтические отношения.
МАЛЕНЬКИЙ МАНДАРИН
На сцену выходит новый исполнитель. Кажется его фамилия Титов. Он исполняет очень пикантный романс на стихи…Что-то не припомню… Поёт он несколько развязно, с этакой хитринкой…
Вы, рассердившись, ушли очень скоро.
Гаснул в гостиной камин.
Хитро кивнул головой из фарфора
Хрупкий, смешной Мандарин.
Певец пел без всякого вокала. Никакого там bel canto не было и в помине. Но он был очень выразителен. Каждое его слово было подано с разнообразными драматическими нюансами, каждая фраза передавала тонкие переживания её героев. Хозяин гостиной преподносился певцом обиженным, но не обречённым. Мандарин из фарфора был то хитроватым, то мудрым, то смешным.
С шёлковой ширмы японской раскраски
Цветная Мусмэ в кимоно,
Метнула, как блёстки раскосые глазки
На стенку большого панно.
Нарисованная японка с цветной ширмы – Мусмэ, была у него подвижной и кокетливой. Даже панно чем-то отличалось от обычной настенной живописи. Надежду на возвращение возлюбленной предрекал мудрый фарфоровый Мандарин. Эти предрекания Мандарина певец передавал так пикантно и с юмором, что по залу прошла волна восхищения. Ритмика его исполнения была агогична, что давало ему возможность вносить в исполнение элемент драматургии…
Часы звучали длительно.
Чуть-чуть горел камин.
Тут Титов перешёл на чёткий ритм, изображая четкость работы часового механизма. Его голос изменился по тембру и стал имитировать безучастное механическое устройство. Никаких эмоций – зал притих и замер от удивления…
Мусмэ шептал значительно
Маленький Мандарин.
Голос перешёл на шёпот. Снова появилась агогика в темпе. Как потрясающе он спел «маленький мандарин»…
Слушай, японка, знаю я,
Время пускай пройдёт.
Сколько убеждённости певцу удалось передать в этих словах. Ни у кого в зале не возникло никаких сомнений, что всё будет так, как предсказал маленький Мандарин…
Она позлится и возвратиться,
Снова к нему придёт.
Зал взорвался такими бурными аплодисментами, что, по-моему, в зале действительно упала люстра… Дальше выходит на сцену…
Радикулит… Проклятый сквозняк! Как он мне продул спину. Не могу разогнуться. Перебил такие волшебные воспоминания… Какое раньше было время! Какие раньше были люди! Они рвались к искусству. Каждый день концерт. Как-то, припоминаю, уже после концерта, однажды пришёл Михал Иваныч. Привёл с собой какого-то певца, кажется Шумского. Тот пел…
Уймитесь волнения страсти,
Засни безмятежное сердце.
Я плачу, я стражду.
Душа истомилась разлукой.
Я аккомпанировал с листа. Вроде бы прилично, но Михал Иванычу это не понравилось. Он сам сел за рояль. Зачем композитору самому аккомпанировать? Для этого есть профессионалы. Меня это обидело. Потом он уступил место мне и стал петь свой новый дуэт уже с певицей. У него был негромкий, но приятный голос…
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности своей.
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Неожиданно к сцене подошёл Яковлев. Он принес очаровательную элегию на стихи Дельвига.
Когда душа, просилась ты погибнуть иль любить,
Когда желанья и мечты к тебе теснились жить,
Когда ещё я не пил слёз из чаши бытия,
Зачем тогда в венке из роз к теням не отбыл я?
Глинке элегия так понравилась, что он тут же сел перекладывать её на два голоса. А, закончив работу, он озорно подошёл к одной из дам, снял с неё туфельку, наполнил её шампанским и выпил туфельку под аплодисменты окружающих. На два голоса элегия Яковлева зазвучала ещё более выразительно, – у слушателей на глазах появлялись слёзы. У меня самого от переполнявшего меня чувства ком подкатывался к горлу…
Сейчас что-то тоже подступило у меня к горлу. Нет, – это не ностальгия по ушедшим прекрасным дням моей молодости, – это похоже астма. Проклятый сквозняк, он меня доконает… Но что это? Какой знакомый голос сейчас зазвучал в моих ушах? Не может быть! Я же в Настеньку был сильно влюблён. Сколько счастливых часов мы были вместе! Настенька пела душещипательные цыганские романсы, от которых вспенивалась кровь, а я ей аккомпанировал. Как она пела! Как она пританцовывала! Как обворожительно, мелкой дробью двигались её плечи и грудь! От неё сходили с ума. Ей предлагали руку и сердце, бросали к её ногам дорогие шубы и шали, заваливали цветами до пояса. Из-за неё стрелялись.
Я гадать, ворожить мастерица,
И цыганкой на то создана,
И невидимым духам царица,
И мне власть прорицанья дана.
Да! Имя Анастасии Вяльцевой всего этого стоило! А мне бы сейчас немного стоило поразмяться. Но почему-то я не могу сдвинуться с места – ноги, как ватные, не слушаются меня. Надо немного набраться сил. Вот сейчас вздремну немного, а потом разомнусь. К тому же веки уже сами закрываются. Как сладко, всё же, погрузиться в сон…
Вот я вижу себя маленьким мальчиком. Гостиная. Зимний вечер. Тепло и уютно. А за окном мороз разрисовал наши окна своими волшебными узорами. Весело потрескивают угольки в камине. Редкие язычки пламени рисуют за моей спиной таинственные движущиеся тени, – в полумраке они кажутся сказочными персонажами.
Я сижу у печки, как в волшебной сказке.
Вижу светлый замок полуночных фей.
Радужные блёстки, пламенные краски,
Золотые башни в зареве огней.
У печки тепло, лицу даже жарко, но почему же моим ногам так холодно?...
А…Понятно. Это тогда в детстве было тепло, а сейчас в старости меня, наверное, и печка не согреет. Я ёжусь от холода, но глаза опять сами закрываются…
Вот я юноша, совсем ещё безбородый. Брить нечего, но как хочется быть взрослым. Рядом со мной соседская девочка. У неё одни куклы на уме. Как девчонки всё-таки глупы и неинтересны, – не то что гусары! Вот вырасту, – буду гусаром. Буду носить галуны, доломаны до колена, усы и саблю, а на женщин и смотреть-то не буду. Пусть они от досады поплачут. Но вообще-то Наташка ничего, только плакса. Вот и сейчас разбила свою куклу и ревёт…
Я знал её милым ребёнком когда-то.
Однажды, тогда ей десятый шёл год.
Она свою куклу случайно разбила
И плакала целую ночь напролёт.
Промчалось, как ясное облако детство,
Но как изменилась подруга моя.
Она моё сердце разбила на части,
Но плакал об этом один только я.
Я плачу, плачу навзрыд. Слёзы текут не останавливаясь. Наверное, на полу уже лужа. Я чувствую, как слёзы промочили все мои ноги и им холодно. Очень холодно…
Однако сколько же я проспал? И почему ноги промокли? Неужели на улице снова дождь? Так и есть – льёт как из ведра, а крыша над моей головой совсем прохудилась. Придётся отодвинуться. Вот я сейчас как встану, да и... Но подагрические ноги совсем меня не слушаются. Ну и не надо, дождь то уже кончился. Я могу ещё немного подремать, ну а потом…
В ЗАЛЕ ЦАРИТ ПОЛУМРАК.
Яркий свет рампы ослепляет. В зал не принято смотреть со сцены. Нельзя рассматривать публику – это неприлично. К тому же в полумраке её не разглядеть. Но я знаю, что Она здесь.
В зале царит полумрак.
Режут софиты глаза.
На незнакомый поношенный фрак
Падает тихо слеза.
А может, Она сегодня не пришла? Может Она меня уже не любит? Может быть, у неё другой возлюбленный?
Мозг полыхнул и застыл.
Снова шепчу, как маньяк.
В зале за рампой, наверное, ты.
Молча жалеешь меня.
Нет! Это становится невыносимым. Почему я не нахожу её? Ведь именно сегодня я так нуждаюсь в ней.
Может быть, смотришь в упор,
Сердцем другого любя.
Я ж, к сожалению только актёр,
Только актёр для тебя.
Ещё немного и я не выдержу. Я подойду к рампе и… Однако надо взять себя в руки. Я всё-таки Артист…
Можно иначе любить.
Я ведь паяц, не суди.
Занавес вот нас опять разлучил.
Снова поклон и один.
Некоторые думают, что у тех, кто на сцене, всегда самая счастливая жизнь. Верно, счастливая, когда любимая с тобой рядом. Вот я сейчас на сцене, но она-то в зале, – так ещё юна и неопытна. Любить-то по настоящему ещё и не научилась. Оставлять её без присмотра опасно.
Я спешу заглушить и забыть
Ропот сердца мятежный и страстный.
Ты ещё не умеешь любить,
Мой ребёнок, мой ангел прекрасный.
А это! Что за безобразие? Кто так сильно шумит? Ведь идёт концерт! Что за грохот?...
А!... Это я упал во сне, да ещё и сильно ударился. Надо подниматься. Раньше я легко поднимался. Раньше… Раньше я и не падал. Какая-то слабость. Сил нету совсем, но ведь можно и лёжа ещё подремать…
Опять сцена. Каждый день всё та же сцена. Надоело! Нельзя ли поменять сцену? Однако от этой мысли мне стало очень неловко. Ведь я люблю именно эту сцену. На ней я уже более тридцати лет. На ней я чувствую себя в своей тарелке. Я ещё не стар. У меня всего лишь один седой волос, который к тому же я и выдернул… Около меня всегда много интересных и талантливых людей. Все они, как и я, – артисты.
Вот и сейчас после этого прекрасного концерта меня обступила стайка молодых хористок. У многих в руках цветы, – студенты с галёрки не скупятся, скупая у цветочниц в округе всё, что только можно. Экономят даже на завтраках, чтобы побаловать своих красавиц. Поэтому все они такие стройные, а хористки, как говориться, – девушки в соку – есть за что ущипнуть. Как они расщебетались, глазёнки горят, щёчки разрумянились. А какой аромат от их цветов! Да и от них самих пахнет молодостью, здоровьем да хоть и дешёвыми духами, но очень приятными. Только вот сейчас что-то случилось с запахом. Я не чувствую запаха сирени да ландыша, а чувствую запах винного перегара…
ЧТО СОГРЕВАЕТ ДУШУ
Так и есть. Пока я спал ко мне подошли два небритых подвыпивших мужчины, – это они меня подняли с пола. Конечно, спасибо им, но я и сам мог бы подняться. Я хорошо выспался и полон сил. Однако и воняет же от них – дышать нечем. Сейчас ото всех всяко пахнет. Надо привыкать. Но от всех пахнет уже не так, как раньше в пору моей молодости; ни лесным нектаром только что распустившейся магнолии; ни дурманящим иван-чаем; ни хвоей молодых ёлочек. Но хуже всего – изменилось само отношение людей друг к другу и ко мне в частности. Люди стали злее, безжалостнее, безразличнее. Нахамить стало делом обыденным. Вот и сейчас на сцене не предметы артистической атрибутики, не пюпитры и ноты, а газетка с порезанными огурчиками да помидорчиками и бутылкой паршивого портвейна. А после опохмелки эти посетители храма искусства бросили к моим ногам кучу окурков. Это к моим-то старым подагрическим ногам, к которым когда-то припадали в порыве любви и благодарности даже видные особы! Какое неуважение к старости. Я больше ста лет на сцене. Я аккомпанировал Шаляпину, Собинову, Неждановой.
Но не буду обращать внимание на плохое. В моей жизни было много хорошего, и оно согревает мою душу. Как я любил старинные русские романсы! В них я находил и вдохновение и отдохновение. В них столько очаровательной задушевности, любви, высокой поэзии, прекраснейшей музыки! Что может быть лучше?
Как счастлив я с тобой бываю,
Ты улыбаешься, как Май.
В твоих глазах я вижу рай,
Глядя на них я замираю.
Ты не поверишь, ты не поверишь,
Ты не поверишь, как ты мила.
По отзывам современников, я был прекрасным аккомпаниатором. Я любил аккомпанировать и хорошо чувствовал солиста, – особенно певца, и никогда не перекрывал его своим звуком. Я всегда деликатно следовал за певцом, чуть-чуть отставая. На долгой фермате я ловил дыхание исполнителя и никогда не позволял себе выскочить раньше. Заворожённый прекрасной музыкой я деликатно следовал за всеми нюансировками голоса солиста. Меня ценили, уважали. Меня обнимала сама Нежданова. Какой голос! Какое чувство стиля! Какой диапазон! Какая колоратурность! А как трогательно она пела романс…
Вспомни тихий, запущенный сад.
Молчаливые стройные ели.
Ночь. Душистых цветов аромат,
И безумные речи без цели.
Предо мной падали на колени, целовали меня, заваливали самыми дорогими цветами даже в трескучие морозы… Сейчас заваливают газетками с закуской. Как они не понимают! Я Артист. Я эстет голоса. Я эстет звука. Я поклонник и ценитель таланта. Я… Однако, что-то барахлит у меня внутри. Мой голос дребезжит. Чувствую я себя совсем разбитым. Я старая рухлядь. Меня пора списывать. А я так хочу, так стражду в последний раз зазвучать, как в молодости…
Дай же ручку, каждый пальчик
Я ещё перецелую.
Обниму тебя ещё раз
И уйду и затоскую.
Хочу зазвучать, как при Варваре Паниной, которая пела так одухотворённо и проникновенно, что разрывала моё сердце на части. Мне казалось, что она пела не в зал, – она пела только мне…
Я верю, под одной звездою
Мы с Вами были рождены.
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Не напрасно сам император подарил Паниной целый вагон, чтобы она могла свободно разъезжать и нести свой высокий талант в самые удалённые уголки необъятной России.
Я бы хотел зазвучать, как при Лялиной, когда она припадала на мою молодую грудь. Как я её тогда любил! Но признаться ей я не посмел. Кто я? Скромный аккомпаниатор. Она знаменитая певица…
Я всё ещё безмолвно Вас люблю.
Года идут, а чувства не слабеют.
Я, как и прежде Вас боготворю,
И до сих пор встречая Вас, немею.
Я БЫЛ ИЗМУЧЕН ДОЛГИМ ОЖИДАНЬЕМ
Да, тогда в молодости я звучал, как бог! Мой звук заполнял сцену! Он не помещался на сцене. Он рвался в зал; он заполнял весь партер; он поднимался до балконов; он доходил до «галёрки»; он обволакивал очарованных слушателей, которые слушали божественный голос Надежды Плевицкой, затая дыхание. Наши с ней голоса сливались в один душевный порыв, в один экстаз, в одно единение чувств и помыслов высокой поэзии и утончённой музыки. Мы пели…
Поют… И им душа внушает эти звуки.
То страшно бешены, то жалобны они.
В них всё, и резвый смех, и голос томной муки,
И ревность грозная, и ворожба любви.
Слушатели в восторге замирали и плакали. Они плакали тогда, а сейчас плачу я.
Полно. Зачем ты слеза одинокая
Взоры туманишь мои?
Знай уж, изгладило время далёкое
Раны последней любви.
Плачу…Старость. Всё во мне разваливается. Мне нужен доктор. У меня что-то лопнуло внутри. Это, наверное, в сердце. Лопнул какой-то сосуд. Я задыхаюсь. Никто ко мне давно не подходил. Мой плед, прикрывающий меня до самых ног, сильно запылился. Боже, до чего плохо быть старой развалиной. Сейчас живу только одними воспоминаниями…
Вот я молодой. Стою на сцене в своём черном фраке. Я во всём своём великолепии. Я бодр, мой голос кристально чист. Я хорошо настроен на священнодействие.
Когда дала мне муза лиру,
И юность волновала кровь,
С восторгом суетному миру
Я пел свободу и любовь.
Зал полон. Певцы сменяют один другого. Каждый из них хорош, но я жду с нетерпением Её появления. Она моя тайная любовь. Только ей я хотел бы спеть…
Я был измучен долгим ожиданьем…
И ты пришла, и я молчать не мог.
Не верь, дитя, ни взглядам, ни признаньям!
Не верь, забудь! Сожжёт своим дыханьем,
Моя любовь, твой розовый венок.
У меня внутри что-то поёт от предчувствия Её появления. Я знаю – Она во втором отделении. Она… Она прелесть. Молода, блистательно красива и что самое главное – талантлива. Что там «Незнакомка» Крамского. Лёд. Неучтивость. Неуважение. Пренебрежение. Даже презрение. Это не красота – это полный ноль в пушистом воротничке. Она же Вас не замечает… Она смотрит мимо Вас. Она – Королева. Вы – ничтожество. Конечно Крамской Гений. Как он тонко всё подметил. Приходила и она, эта Снежная Королева. Она тоже была певицей. Приходила, даже не подавала ручку. Как неучтиво! Пела она хорошим, но ледяным голосом. Я прилично звучал своим аккомпанементом. Я всегда хорошо всем аккомпанирую, даже начинающей гимназистке. Я всегда уважителен со всеми. Я не имею право кого-нибудь выделять. Я старался, но её холодное пение меня не вдохновляло. Она пела…
Зачем твердить, что любите, как прежде?
Зачем ловить усталым взглядом взгляд?
И сердце жечь в отчаянной надежде.
Я не могу вернуться к Вам назад.
Посредственная певица. Поёт без страсти, без сопереживания, как шарманка монотонно-ритмична, – такой аккомпанировать просто, но неинтересно. Вот Шаляпину аккомпанировать сложнее, но и интереснее. Шаляпин очень индивидуален, плохо слушает партнёра. Требует полного подчинения, ни с чем не считаясь. Я Артист с большой буквы, но Шаляпин не даёт мне права проявить себя, как партнёру. Я аккомпанирую, но это не значит, что я имею неравную партию. Без меня великий бас никогда не зазвучал бы в полном блеске. Только мои стройные звуки дают необходимое обрамление. Но мои возможности не безграничны: у меня не всегда хватает мощи. Трудно угнаться за такой силой голоса.
В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.
Зато Собинову хорошо аккомпанировать. С Собиновым у нас был полный альянс, – единение тембров и выразительных возможностей. Мы звучали единым целым на равных. Я отдавался музыке полностью, весь без остатка, до последней своей струны.
Ах, васильки, васильки…
Сколько мерцает вас в поле.
Помню, у самой реки
Я собирал их для Оли.
И ЖИЗНЬ, И СЛЁЗЫ, И ЛЮБОВЬ
Но, вот наконец-то появилась Она – моя любовь. У неё меццо-сопрано очаровательного бархатного тембра. Кажется, что никого до неё я так сильно не любил. Я сгораю от нетерпения прижать её к своей груди, покрыть поцелуями с головы до ног и спеть…
Я Вам не говорю про тайные страданья,
Про муки адские, про жгучую тоску.
Но Вы всё видите, прелестное созданье,
И руку ласково Вы жмёте бедняку.
Но мы не одни и я не певец. Мы на сцене. Я аккомпанирую, Она поёт…
Пусть говорят, что тебя не люблю я.
Что не могу я вполне оценить.
Знойную страсть твоего поцелуя,
Пусть говорят. Им легко говорить.
Как великолепна Она! Как недоступно прелестна! Сколько пыла и страсти в каждой фразе. Я весь дрожу, голова идёт кругом. Чувства страстной любви переполняют моё сердце. Но ведь мне нельзя терять голову. Я должен чётко вести музыкальную фразу, ритмику, акценты. Кажется, что от волнения и страсти я сейчас собьюсь, сфальшивлю. Но, слава богу! Всё обошлось. Гром аплодисментов. На сцену к её ногам полетели цветы. Она раскланивается, мило улыбается, в её глазах восторг от успеха.
Про меня она забыла. А ведь это я содействовал её успеху. Я добавил в её исполнение тонкую нюансировку аккомпанемента; я сделал всё для того, чтобы Её голос зазвучал так страстно и возвышенно; я поддерживал её в самых драматических местах романса; я переходил на пианиссимо в лирических строках стихов; я проявил высокое мастерство и умение. Разве без меня Она смогла бы добиться успеха? И за всё это только небрежный кивок в мою сторону?
Я обижен. Я унижен. Меня Она не оценила. А я так старался. Я надеялся на признательность и взаимность. Теперь в моём сердце только боль и разочарование.
Любовь стараясь удержать,
Как саблю тянем мы её.
Один к себе за рукоять,
Другой к себе за остриё.
Она ушла. Я уйти со сцены не мог. Концерт должен продолжаться…
Вот на её месте уже новый певец. Ведущий объявляет: «Поёт Борис Фомин». – Он поёт о несчастной любви. Как это мне понятно. Со слезами на глазах, превознемогая боль и отчаяние я всё же аккомпанирую…
В последний раз твою целую руку.
В твои глаза гляжу в последний раз.
И силюсь сохранить на долгую разлуку
Улыбку чудных, светло-серых глаз.
Моё душевное состояние ужасно. Хочется разрыдаться, всё бросить и уйти со сцены. Но я Артист. Концерт будет продолжаться, чего бы мне это ни стоило, – пусть даже жизни. Зачем мне такая жизнь? Без любви, без ласки, без сострадания… Боже мой! Какие это муки! Соль на рану сыплет ещё один певец с жестоким романсом. Какой-то Шишкин. Но мне сейчас не до певцов. Дотянуть бы до окончания концерта. Однако надо взять себя в руки…
Шутила ты безжалостно, жестоко,
А я рыдал, припав к твоей груди.
Вдруг всё прошло, а прошлое далёко.
Забудь его, и прежних дней не жди.
Надо всё забыть. Забыть её глаза, плечи, руки. Забыть улыбку, забыть пряди её волос, забыть всё, чем она мне так дорога. Даже забыть её голос. Но как забыть?
Когда предчувствием разлуки
Мне грустно голос Ваш звучал,
Когда, смеясь, я Ваши руки
В своих руках отогревал.
Что же это я так разволновался? Ведь это…
Дела давно минувших дней.
Преданья старины глубокой.
ПАМЯТЬ
Память… Память… Её не исключишь из сознания, да и незачем. Хорошее нельзя забывать, – только оно и греет в старости. Плохое надо помнить, чтобы не повторять ошибок молодости. Сейчас вот только, на склоне моих лет, что-то боль пронзает мою правую ногу. Я не могу без посторонней помощи встать с колена. Но память моя ещё жива. Памяти моей пока не нужен доктор. Моя память пока ещё не просится в бронзу. Моя память просится в молодость. Я всё помню до последнего звука. Своё предназначение в молодости я знал назубок. Мне не надо было нот – я всё помнил наизусть. Но мне подсовывали ноты, сажали милую девочку перелистывать страницы, предлагали аккомпанировать молоденьким начинающим певицам. Я не против этих очаровательных созданий. Мне импонирует их непосредственность, обаяние юности, слёзы умиления…
Но меня больше приводили в восторг корифеи вокала: такие как Обухова, Максакова. Всё-таки с женщинами мне, мужчине, работать было приятнее. К тому же женщины поделикатнее, тоньше чувствуют музыку, – с ними у меня больше чувства партнёрства. Они меня признают за равного партнёра более охотно, чем певцы мужчины. Для меня это очень важно. Я это ценю и никогда не позволял себе вольности заглушить их утончённое пение. Обухова даже гладила меня своей рукой. Как прекрасна была моя молодость! Как я часто был влюблён!
На небе много звёзд прекрасных,
Но мне одна там всех милей –
Звезда любви, звезда дней ясных
Счастливой юности моей.
А сейчас мой блеск потускнел, и мои подагрические ноги совсем меня не держат. Одна нога коленкой касается грязного паркета. Пол никто не моет, даже не подметают. Сам я подняться не в силах. Проклятая старость. Скоро наступит мой последний час… Однако меня уже давно никто не навещал из друзей. А сколько было друзей! Сколько людей во мне нуждались… Нет, если подлечить, я встану во весь свой рост и сейчас. Я гордо зазвучу в полную силу – ведь я Артист.
Поистёрся мой чёрный, блестящий фрак. Раньше во мне отражалось вдохновение, раньше к моим ногам прикасались женские юбки. О! Это было восхитительно, и я пел всеми струнами своей души… Да, раньше я блистал! Раньше я светился! Раньше в меня, как в зеркало, можно было смотреться.
Вот что-то у меня слева лопнуло. По-моему это в пятой октаве. Я всегда, всю свою жизнь прекрасно звучал хорошим звуком, говорят не хуже, чем Беккер… Да, я – рояль! Чёрный старый рояль. Настоящий концертный рояль. Почему же меня бросили? Люди, как Вы жестоки! Я служил всем Вам верой и правдой больше века! Почему Вы меня оставили умирать здесь?
Вот ещё какая-то струна лопнула. Вы слышите этот низкий дребезжащий звук? Си бемоль. От него у меня ещё больше защемило в груди, чуть правее. Говоря точнее, – в малой октаве клавиатуры. Наверное, именно там находится моё многострадальное сердце. Я умираю. Но я еще пока жив. Я могу в последний раз взять своим звонким голосом самый высокий звук, если мне предоставят возможность и немного подстроят. Я могу… Вернее, надо признаться, мог. Но не сейчас. Сейчас я не могу сдвинуться с места. Я старый рояль. Нет, я не играл в филармонии. Там слишком большая сцена, там слишком большой зал. Я там звучу приглушённо. Я не люблю концерты симфонические:
– Начинаем наш концерт! В программе Сергей Рахманинов! Концерт для фортепьяно с оркестром номер…
Это не для меня. Я камерный рояль. Я для небольших залов, где собирается чуткая, отзывчивая публика с утончённым вкусом, где не требуется брать громкостью, а требуется изысканная проникновенность, игра на тонких струнах мельчайших нюансов человеческой индивидуальности, когда душа внимает звукам, затаив дыхание, когда не слышится даже дыхание слушателей, когда чувства переполняют душу, когда кажется, что остановилось время.
Сколько около меня блистало талантов! Я никому не отказывал. Я всегда был рад всем, кто любит романс так, как люблю его я. Но я верю, что вернутся старые добрые времена, когда Высокое искусство будет востребовано, как это было в моей молодости, когда зал был полон восторженных слушателей старинного русского романса, почитателем которого я останусь до самых последних своих дней.
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
P. S.
В рассказе использованы стихи русских поэтов и автора – Вячеслава Сергеечева.
Это сочинение, а также многие другие, Вы можете послушать в авторском исполнении формата МР3 на сайтах: ИЗБА-ЧИТАЛЬНЯ, ВКОНТАКТЕ, ПЛЭЙКАСТ:
http://vkontakte.ru/id94245000
http://www.playcast.ru/?module=user&userId=165729&action=files
Комментарии