Историческая повесть. Смятение, верность, возрождение. Леонелла Струэр

Историческая повесть.

Смятение, верность, возрождение.

1.

Ветер не стихал вот уже несколько дней. Тучи бередили душу, дождь шёл шквальной полосой. Днём было так темно, что даже не было видно деревья. Людей почти не было на улице. Солнце ещё не скоро обещало показаться из-за надоевших, вот уже третий день висевших над городом, туч.
Дома погрузились в дождливую темноту. Ставни на окнах закрывали на ночь как обычно, а днём открывали. Но от того, что хозяйки открывали ставни на окнах на день, светлее на душе не становилось вовсе. Дождь хмурился, тяжелели тучи, набрякшие над городом, грозно гудели ветром во всех проулках и переулках, завывая на углах с посвистом. Ветки намокли и клонились над крышами домов. Даже, вечно бегающие собаки в солнечную погоду по двору, теперь сидели притихшие, боясь выглянуть дальше своей будки, и лениво поглядывали сквозь прикрытые глаза на проливной дождь во дворе.
Вот скрипнула дверь, и пёс поднял голову. Это Марзия вышла на улицу, посмотреть, долго ещё этот проклятый дождь будет шуметь над крышей её дома. Но он не переставал и ещё больше припустил, барабаня по крыше своими крупными каплями и наклоняя ранетки, почти до самых цветочных гряд.
Она постояла немного и недовольно ворча, пошла назад, в дом.
- А, опять дождь на улице. Ничего не даёт, проклятый, делать. Как теперь я буду огурцы собирать. Надо бы и помидоры посмотреть. Где вот теперь Гульфина или Рая?
Она развернулась в коридоре, что между двумя комнатами и зашла к сыну, во вторую половину.
- Ну, что, играешь? – спросила она свою внучку Элю, разглядывая принесённую сыном игрушку, - И чего это ты деньги так тратишь-то? Ведь у неё и так игрушек много. Она же опять жвачку у тебя выпросила. Смотри, так и жуёт её, весь стол мне улепила ею. Где только её нет.
- Да, пусть играет. Она ведь маленькая. Ей что, играй, да играй. Места опять в садике нет. Когда ещё будет. А здесь как растёт. Только телевизор, да игрушки и есть. Вся игра.
Марзия постояла ещё немного и пошла в свою половину дома. Дом был поделён на две половины. Когда-то, давно, этот дом принадлежал родственникам Марзии. Но вот уже несколько лет она жила со своим последним сыном, Равкатом, в этом доме. Девки не забывали её. Посещали часто. Надо что-то поделать в огороде, пожалуйста. Рая всегда рядом, через дорогу, прибежит:
- Что, ани, надо? – и поставит суп варить или чай подогреть.
А то и сама Марзия себе чаю вскипятит.
Дождь не переставал. Так и хлестал по окнам.
- Ох, что и будет теперь-то. Опять власть меняется. Кто теперь нами править-то будет. Одни наворовали, другие полезли. И что им надо всем. Сколько этот-то, Кустос, был. А в городе всё так же, как и прежде. А мы-то, теперь, как? Рая, посмотри, мне надбавку к пенсии что ли дали? Да вот здесь.
И Марзия показала дочери квиток с начисленной пенсией.
- Ты, смотри, что Сарина дочь принесла. На почитай. Может быть, что не так. И когда это нас только кончат тревожить-то? Ведь живём так уже столько лет. Спокойно. Как раньше хорошо-то было. Придём сюда же, к Шамсинке, Кашафкиной, и сидим, разговариваем. Все были. Весело было. И поговорить-то было с кем. А теперь-то одни, как будто и родни нет.
Рая взяла в руки квитанции с напечатанным текстом и посмотрела:
- А, потом почитаю. Что я, не знаю ничего, что ли? Пусть лежат. Мне некогда их смотреть. Да. Это тебе прибавили вдовские, не то за труженика тыла.
Она развернулась и пошла домой.
Вечером, на горизонте показалась слабая полоска надежды. Солнце показала свой закат яркой красной полосой. Ну, значит, завтра мы тепло увидим, вздохнула Марзия. А сама опять села и телевизор смотрит.
- А, что, ани, бабай-то приходил? Как мечеть-то ставят. Кто помогает хоть?
- Дак, строят, говорит. А кто поможет? Ходят, деньги дают, а всё также. Вот строим, а кому. Ты вон на них посмотри, на детей-то. Им – то разве надо её? Они все мимо мечетей и церквей идут.
- Но ведь они молодые. Им хочется другого. Так ведь и ты росла такая же. Всё с девчонками бегала, играла или песни пели. Сама же говоришь, в избу-читальню бегали. Ну, вот теперь и наши все дети бегают, кто куда. Кто на дискотеку. Кто за компьютером сидит. Кто в школе. И учиться надо тоже ведь.
- А кто же против - то. Учитесь. А кто бабаю-то поможет? Он один всё крутится, крутится. Как будто ему одному надо. Раньше как. Все собрались и построили мечеть-то, что вот здесь стояла, через дорогу. А сейчас, не дозовёшься никого. Все заняты, - недовольно проговорила Марзия, глядя на сына, которому шёл уже немалый год.
Он был занят дочерью.
- А что Саркина-то дочь пишет?
- О нас. Как мы появились здесь, в Усолье. И что пишет-то. Кому надо это? Вон Зигфридка хор открыл и то хорошо. Придёшь, попляшешь, и что ещё надо. А тут, одна писанина. Так ведь ещё и верить не будут. Скажут, что мы соврали всё. А мы ведь много лет хранили всё. Вот и сиди и думай, что ей ответить. Она вон про булгар каких-то тоже пишет. А кто его знает? Может и права, - она вздохнула, но сидела и смотрела телевизор, как будто эта, Алкина писанина, ей была тяжёлым грузом, - Нас ведь не спрашивали сильно-то. Не согласны веру церковную принять, пошли отсюда и всё. Вот и здесь мы. Кто ругался, а кто и нет. Бунт устроишь, и тебе же наподдадут. Будешь потом сидеть. Ибрагимка-то почти слепой был потом уже. Умрём все скоро. Смотришь, то один туда, то другой. Никому нет дела до похорон даже. Как хоронить и то не знают. Алка, вон приходила, говорит, что мы неправильно даже хороним-то. Надо, говорит, камни – плиты ставить над могилой-то, как у мусульман, настоящих. А мы всё, по-русски.
- А что, мы, не правильно что ли хороним-то? Ведь всегда так хоронили. Молитву отчитаем, а там хаир всем бабушкам и всё. А потом через семь дней поминаем.
- Так вот, говорит, что какие-то учёные писали, что булгары мы. В каком-то 8 веке нам ислам навязали, а мы и живём до сих пор. Все ведь безграмотные были. Вот и сослали нас всех сюда. При царе, Александре. Указ его не выполнили и катитесь к своим, к китайцам-чингизам.
- А что, бунт был? Он ведь был в тридцатом году-то? А она что-то про Ибрагима говорит. Он же раньше прибыл сюда. Это Бектимирка наш пришёл позже. После бунтов, каких-то…
… Собрался народ - татарин на сходку, разговор у них был, серьёзный. Зачитали им указ и все, кто куда. Взбунтовались они.
- Не желаем со своих земель идти в чёрную даль. Где это мы должны теперь жить-то? – кричали мужики старосте, что стоял возле дома.
- А чем мы плохи-то здесь-то? Чем прогневали царя-то? Ведь мирно живём. Как надо. Исправно, - уже разгневаннее кричали другие, наступая на него, - Ты же ведь здесь староста. Ты и решай про нас. Как так? Ты то, остаёшься, а нас куда-то. Сам-то что, не едешь? Нас всё гонишь.
- Нет, не должен наш народ жить на русской земле татарином, исламом. Русские земли-то ведь это. Нам они достались после Чингизхана. Сами знаете. Врага далёкого и лютого. И кто знает, кто вы? Бунтари и всё. Не наши. Вот и другие люди говорят, что чужие вы, не наши, - пытался успокоить мужиков деревенский староста, который был назначен им же, народом, для решения всех их же проблем.
Бабы вой подняли. Сидят вдалеке и наблюдают за разговором. Нельзя им на глаза появляться-то. Платком глаза потрут и опять молчат. Голоса не имеют среди мужского разговора.
- И-и, что – й то мы делали такое, что нам нельзя больше жить-то здесь. Наш хлебушка, наш скот. Где это мы будем жить-то, далеко так?
Мужики в душегрейках и тюбейках подвинулись ближе к старосте, брови нахмурили, кулаки сжали, ругаются. Аллахом проклинают его, старосту.
- Мы тебя здесь для чего ставили? Чтобы ты нас перед царём и губернатором защищал. А ты… - кричали одни.
- Ты нам скажи, почему это мы должны уехать отсюда? Вот ты же, грамотный. Всё знаешь. Обскажи нам, про эту саму грамоту-то, что справный мужик привёз нам о ссылке.
Староста ушёл в дом и оттуда не появлялся, чем ещё больше разгневал татар.
- Ну, что мужики, делать-то будем? Не хотят мужики уезжать. Ой, что-то надумают ещё. Как бы ни пошли, на власть-то, - помолчал староста, посмотрел на всех, тревожно и когда вышел на улицу, отвечал уже тише, - Тише, вы, сказано, ведь. Кто не согласен с указом Царя Александра, тот будет отнесён к ссыльным и закован в кандалы, как бунтовщик.
Расходились мужики по своим домам, разочарованные. Ведь хлеба были здесь у них свои, ремёсла. Скот, резать его, что ли. Куда девать-то всё. Бунтовать! Решили мужики, бунтовать!
- Всех в катаргу! – прокричал пристав и махнул рукой на толпу, собравшуюся на сходе.
Он сидел и смотрел на старосту, который только и охал, что по поводу указа.
- Бусурмане и есть бусурмане. Для них же лучше делаешь, а они не благодарные всё норовят по-своему. По бусурмански. Уж сколько веков живут, как бандиты, так и менять свою жизнь не хотят. И чего этот арабский посол их смутил тогда. Жили бы русскими, ну этими, булгарами, и жили бы. А тут их опять, на веру другую, переделывай.
Пристав помолчал, поморщился, как от назойливой мухи, от привезённого указа жителям слободы и посмотрел на часы, доставая их из бокового кармана, подарок жены:
- А нам-то, что. Гони всех и всё.
Он закончил писать письмо своему начальству и пошёл к выходу. Оглянулся на старосту, посмотрел на него, словно, хотел увидеть того подлеца, который не желал исполнять приказ царский.
- Ты сам-то как? Здесь ведь остаёшься. Ты же староста. Тебе и решать всё. Твоя слобода должна к осени вся перейти на православную веру. Уж не знаю, что это за указ, такой. Но раз царь приказал, надо исполнять. Политику нарушать! Вот я им, - и он погрозил в сторону бунтовщиков.
А взбунтовавшиеся мужики сошлись в одну кучу и к старосте, когда пристав ушёл в дом:
- Мол, измениться что-нибудь ещё? Может, не на всех царь разгневался. Посмотри в бумагах-то, всех что ли записал так, к православию или нет.
- Ну, что вы, мужики. Я же сказал, что пристав приехал не зря. Всех. Под одну гребёнку. Я ведь староста. Мне указ исполнять надо. Пошли, пошли. К себе идите. Вот дома и решайте, что вам делать, - и он пошёл назад в дом, где жил и провожал пристава.
- Добре, добре. Милый. В самый раз приехал. Вот теперь и будем жить по-русски. Это же надо же, что удумали. Ведь испокон веков эти земли нашими, русскими были. И надо же было, ему арабскому бусурману приехать на нашу сторону, подглядеть, что, да как. А сам-то писал, что белые люди живут тут. А сам грамоту к хазарам принёс в ислам их, веру, какую-то смутную затащил. Ох, и история.
Пристав махнул рукой, сел на колку и уехал. Только его и видели на деревне, татары.
Забунтовали татары, против царского указа и ничего не вышло у них. Только потеряли земли свои. Отказал им в наделах царский служащий.
- Пошли, пошли вон. Вам, чужакам верой и правдой служить надо было. А вы не слушаете никого. Вот и получайте своё. Не гневите меня боле. Пошли, пошли.
И выгнали их из деревни.
Когда собирались, вою было. Бабы в плачь, пустились, дети орут. На телеги баб посадили и погнали в далёкий край. Так и ехали вёрст немало до далёкой и незнакомой Сибири. Каторжане – заключенные за телегами шли в кандалы заточенные. Бабы на телегах воют, о жизни на родных местах…
… Вот смотри, что Саркина дочь принесла. Нас что, теперь опять ссылать куда надо? И так тревожно с этой властью-то. Коммунисты дерутся не понятно с кем. Между своими. Глядишь, и зарежут, кого ещё или пристрелят, не дай аллаху. Хоть аллаха не поминай вовсе. Сразу в экстремисты засунули. На старости лет-то, - вздыхали старые бабки, сидя у Марзии и о новостях, принесённых Саркиной дочерью, рассуждали.
- А что, мы теперь не татары, что ли? А кто мы? Русские, что ли? Вот и дожили до новых времён. Теперь в церковь ходить нам что ли? А мечеть-то кому строили? А, это Шакировы булгары. А мы нет. Мы татары. Вот твоя, Саркина дочь, и пусть в церковь ходит. А мы по-старому, в мечеть. Мы ведь всё равно в доме молимся.
- Это же надо же, как давят на нас. Чуть что в Чечне или где забунтуют исламисты, так всех в одну кашу сваливают. Мы ведь не в Чечне. Вон смотри ты, Джихад какой-то придумали. А нам разве война нужна. Нас-то, что к китайцам отправят теперь, что ли?
Судили старые татары о своих бедах, поговаривали о том и о сём. Мечутся между русскими и не русскими, всем как будто, дорогу переехали…
- Сколько лет жили, и жили бы себе. А что, в Казани-то, как? Татар ещё не кончают.
- Так ведь, говорят в Казани – то и пишут учёные всё про это. Возрождать Булгарию хотят. Не дают нашему татарину спокойно жить-то…
… - А что, и Магрифа была с ними, на телегах-то? – Рая посмотрела на ани и ничего не сказала. Она уже устала от постоянных расспросов Саркиной дочери о давно ушедших годах.
Хотя возрастом была чуть старше Аллы. Стояла и смотрела на неё, во дворе. И её взгляд как бы говорил: »Ну, ещё что, придёшь и скажешь, нам?»
Алла стояла и рассказывала-спрашивала старую оби о своей родне, о каком-то типе лица.
- Мы все не татары, - говорила Алла, - Я начала смотреть по интернету о татарах. Как они жили, кто они, меня заинтересовала одежда на Магрифе. Она же ведь одевалась как дворянские особы в начале 20 века. И вот нашла. А я и тогда говорила, что на Волге живут булгары. И это правда. А мы получается не татары. Так как мы не похожи на татар. Я не смотрю на тех из моих родственников, которые родились уже в смешанных браках. С русскими. Магрифа ведь родилась в 1894 году. Она не похожа на татарку вообще. Может быть, она и правильно делала, что вела себя словно светская дама из дворянской семьи. Носила она жемчуг, ожерелье. Сейчас такая нить жемчуга стоит очень дорого, почти полмиллиона рублей и носят её на манер Королевы Англии Виктории. То есть викторианская эпоха. А у Магрифы все украшения были подобно светским дамам. Ну, она и была женою начальника Бодайбинских приисков. Жаль, конечно, что не приехал он за нею. Гордая и сама, не подала знака внимания его предвзятости к ней. Она же красивая была. Вот, я и говорю, мы похожи по типу лица, на понтийский тип. А этот тип вышел от скифов, или готов с Причерноморья. Вот отсюда и мы. У нас даже имена, Зигфрид, Рафаил, Равиль, Альфира и другие по происхождению от готов. Это чистые готские имена. Я написала всё на сайте на своей страничке, на проза.ру. Теперь все знают, кто мы и как состоим в родстве. Кто с кем родственник и как мы переплетаемся с Чемодановой тётей Розой и Валишиной тётей Флюрой. А вы, что, ругались-то, почему тогда? Когда я ходила к Шакировым. Ведь мы родня, кровная. Ну, только не татары мы. Да и Неля Бубнова мне сказала, что мы не татары.
Алла ещё постояла, поговорила о понтийском типе лица и пошла домой.
- Я отправила мелодраму Чёрный браслет на конкурс Международного Фонда ВСМ. Посмотрим, что оттуда придёт.
- Ладно. Посмотрим. Ну, Магрифа, действительно была замужем за начальником Бодайбинских приисков. Она всё с богатыми дружила. С семьёй Керимовых. Вот и на твоём снимке она с ними. Вот только никто, что-то не помнит его. Кто и кем он был, Керим-то. Но богатые они были все. Имели ремёсла. И Зайнуллины, Рашидка, тоже богатый был. Зажиточный татарин. Он кожевенное ремесло имел. Всё тулупы шил и сумки кожаные. А бабай, твой, Минихан-ка у купца работал. Вот, погоди, приказчиком. Он торговал в магазине, вон в том магазине, что по Мира. За аптекой в старом городе. Они яблоки с Манчжурии возили. В подвале всё держали, а потом продавали…
… - Минихан, пора, уже народ идёт. Продавать надо. Ты яблоки-то все достал.
- Все. А что, на прилавок-то вот эти духи и мыло выложить? Я всё записал в книгу. По порядку. Всё аккуратно. Здесь женские духи, пудра, туалетное мыло. Всю мануфактуру, что вы привезли. Когда теперь назад, в Манчжурию-то, ещё? Народ ещё яблок требует. Хоть каждый день давай, - Минихан посмотрел на своего хозяина и улыбнулся.
Он хорошо знал, что хозяин ему доверяет и поэтому вёл все записи по приёмке товара аккуратно. Всё записывал, как полагается. Циферка к циферке. Так и работал у него, уже много лет. За его аккуратность и платил хозяин ему хорошо.
Минихан вышел в зал магазина, посмотреть, всё ли выложил правильно на прилавок. Уже кое-кто стоял на улице. Ждал, когда откроют магазин.
Он знал, что дома его ждёт жена, уже молодая Хадыча.
Она была сегодня в гостях у отца. Он давно ждал её.
- Что, с мамой как? Всё нормально? А сестра где?
- Ушла куда-то. Что ей молодой, дома сидеть, что ли. Да и удержишь вас дома-то. Всё к подружкам ходите. Не знаю, когда придёт.
- Ладно. Я потом ей скажу, что хотела сказать. Не буду ждать. Меня дома ждут. Ну, ладно, я пошла. А то скоро Минихан придёт. Ждать его надо. А что, это Магрифа-то показала нам, брошь с синими цветочками какую-то? Кто ей подарил её? - хитро улыбнулась Хадыча, заглядывая отцу в лицо. Вдруг он знает, откуда она.
- Она уже приехала когда. Вот и брошь её оттуда. Он подарил. Любил он её. Но не знаю, как жили. Он свою работу любит. И не бросит её никогда. А она гордая. Не посмотрит ни на кого. Так и осталась одна, - отец посмотрел на дочь и вздохнул.
Он сожалел, что отдал дочь за Минихана. Она была, хоть и ни как Магрифа, менее красива, но всё же, он богат, а Минихан, что. Так себе. Когда ещё разбогатеет. Вот работает сам на купца, а своего дела не имеет. Мы-то хоть, немного что-то имеем. И уважение среди людей. А он. Так, прибивается к нам и только. Он ещё раз с сожалением посмотрел на дочь, хоть и знал, что сейчас, наверное, всех бедными сделают. По России шли беспорядки, продразвёрстки. Вон уже и Хамзиных раскулачивать будут, наверное. Не избегут они этого. Как всё уберечь от дураков беспредельщиков. Сами голодные и нас делают таковыми. Вот и работай на них, дураков. Эх!
Хадыча вышла. Она не знала, что думает отец. Она вообще не вмешивалась в мужскую работу и разговоры. Мусульманкам нельзя было заходить даже на мужскую половину. А справляться о чём-то, навроде работы и подавно. Поэтому, она спросила его только о сестре и пошла домой, заторопилась к приходу мужа. Строг был Минихан. Положение в городе не просто было заработать. А он уже работал приказчиком в магазине. Имел кой, какие деньги. Мог себе позволить что-нибудь. Да и мужики смотрели на него уже не с высока, а на ровнях.
Телега подкатила к магазину, на ней сидела баба. Видно было, что они из деревни, только что. Баба сидела и смотрела по сторонам, словно никогда не была в городе. Она была одета в платье-сарафан, коса закручена вокруг головы, на ногах были лапти, которые выглядывали из-под сарафана. Лето было в самом разгаре. И на улице было жарко. Дождя давно не было. Стояла суш. Деревья поникли. Листья висели, словно, опущенные их головы чего-то стыдились. К магазину подъехала телега, и из неё вылез мужик и направился к дверям.
- Что Вам, с угодно, с? – спросил Минихан входившего.
Мужик снял картуз, потрепанный и видавший виды. Постоял немного, потоптавшись у порога, и промямлил, оглядываясь по сторонам, словно его могли увидеть за постыдным делом.
- Дак, мне, это, мне бы гвоздёв немного и верёвки надо быть. Дом я строю.
- Счас, одну минуту-с, – продавец, ловко извернулся и насыпал гвоздей на весы, где по правую сторону стояли гири. Он насыпал гвоздей в бумагу и начал считать деньги.
- Три рубля, так. Вот ваши гвозди-с, - и подал мужику, что стоял возле прилавка.
Весь день светило жаркое солнце. По дороге проехали куда-то красноармейцы, весело распевая песню, про какого-то командира. Их лошади везли седоков и качали головами в такт шага.
Вот прошли две бабы, посудачили и пошли дальше. Денег видимо у них не было, чтобы зайти в магазин. Так и стоял Минихан с продавцом в магазине, весь день, поджидая посетителей. Точно так, как и сейчас, стоят продавцы за прилавками и ждут нас, покупателей, вот только, вежливого - счас, минуточку-с, вам-с, подам, всё, что вы пожелаете. Вам-с, от нас с вежливостью, и с новым приходом, господин, - раскланивались продавец и Минихан.
- Пора закрывать, уже солнце клонится на запад. Смотри, какой закат. Пыль хоть улеглась немного. А с Ангары ветерок уже прохладой веет, - сказал Минихан, выглядывая из дверей на улицу.
Он пошёл закрывать двери в магазине. Уже вечерело, и пора было закрываться.
Вернулся в магазин и встал за свой столик, начал подсчитывать выручку за день. Три, пять, ещё пять рублей, рубль.
- Да, сегодня хорошо поторговали. Хозяин будет рад.
Он шёл домой по улице. Никого впереди себя не видел. Точно вымерло всё вокруг. День был жаркий и поэтому, вечером, вообще никому вылезать на улицу не хотелось. Стояла жаркая тишина.
«Лишь бы продразвёрстка нас не тронула. Вон, опять куда-то поскакали коммунисты. Опять кого-то раскулачивать».
Дома он сел за стол, накрытый едой и начал ужинать.
Хадыча стояла на кухне, не выходя со своего места. Так положено вести себя женщинам мусульманкам.
2.

- Минихан, а Минихан, беги быстрее, там коммунисты пришли, в магазин-то. Документы требуют, какие-то, - закричал в окно, прибежавший продавец.
Он был весь в поту. Лицо было испуганное. Он еле перевёл дыхание от неожиданного бега. Заглядывая в окно, он громко выругался на приехавших милиционеров.
- Что, ты кричишь? Сейчас. Вот только доем и пойду. И что это они, на ночь глядя. Не дают покоя ни днём, ни ночью. Ох, хо, хо.
Минихан посмотрел на жену, которая от испуга забежала за печь и молчала.
Он давно ждал милицию. Но как-то всё время эта беда обносила его стороной, как и других купцов. А тут, неожиданно, ночью, они нагрянули и уже копаются в магазине, как у себя дома.
- Беги к Хамзиным и отцу. Скажи, что они пришли, всё отбирать будут.
Минихан надел тюбетейку и пошёл в магазин. Его словно подмывало дать кому-нибудь в рожу. Столько лет хотел выбиться в люди и на тебе. Кто теперь уважать-то меня будет.
Он не сомневался в бумагах. Всё аккуратно, как всегда, он записал в амбарную книгу. Весь товар, что привёз его хозяин, был здесь. Ведь они будут искать и припрятанное. Но он не стал ничего прятать. Товара было и так мало. Что-то не удалось хозяину привезти всего того, чего он хотел. Так и торговал тем, что было. На прилавках было почти пусто. Только яблоки, да немного кое-какого товара из хозяйственного инвентаря.
«Хорошо, что хозяина нет, а может быть и плохо. Кто его знает, что бы он подумал. Мне он всегда доверял мне. А тут, как назло, никого. И родственники его весь день крутятся, как помешанные».
- А, Миниханка, ничего не украл? Знаем мы вас, татаров. Где вы, там и нож, там и убийство. Кто-кто, а ты-то нам дорог. Мы тебя к себе взяли. Как родной ты теперь, - говорили его родственники, приходя в магазин, - Торгуй, торгуй. Да, смотри, ничего не укради.
Они уходили, а у него на душе кошки скребли. Как это он, мог украсть у них. Денег получаю много, мне хватает. Что ещё надо.
Но он всегда обиду держал далеко в душе. Чтобы никто не видал её. Так и работал на хозяина много лет. Да тут ещё и отец Хадычи вечно говорил:
- Что-то ты Минихан, плохо о моей дочери заботишься? Никак не пойму, что это она не весёлая стала? Раньше как пташка по дому летала, а тут, как ни приду, всё время за печкой, да за печкой. Хозяйка – то она у меня хорошая, не то что другие. Смотри за нею. И сварит всё и постель приготовит. Как хан живёшь теперь. А что было-то у Халидке-то. Бедность. Кусок хлеба вечно надо добывать. Вон и девка-то твоя, как не родная ходит. И куда это ты столько детей-то нарожал? Теперь с ними нянчиться надо. А моей, Хадыче не до деток бы. Вот отпустишь её ко мне, домой, она и опять будет, как пташка летать, смеяться да веселиться, как принцесса моя. Краше её, нет у меня, дочери. Куда ты теперь, свою Сарку-то денешь? Да и Рашидка у тебя, приёмная-то. Обуза они тебе. Равильку-то забрал, а он стервенец, не благодарный, моей Хадыче всё пакостит. Она всё время мне рассказывает, то это не так, то то. Соплиносый мерзавец. Я вам много денег дал. Живите и радуйтесь.
Рашид, отец Хадычи, любил детей, но к детям Минихана относился с опаской. Он и сам Минихан всё время твердил про свою дочь, Сару - дескать, не родная ты мне. Как будто отвязаться хотел, а сам к Хадыче бежит. С тестем чай пьёт.
Минихан шёл к магазину, и всё время у него в голове носились мысли, что так рано у него отбирают его нажитое скорбным трудом богатство. И что это так, всё от меня, да от меня. К Рашидке никто не едет. Он живёт как мурза, богато. Всё имеет. И дом, и богатство. А я, как не прикаянный. Мечусь между нескольких огней, и никто не поблагодарит даже. Халида как умерла, так счастье как-будто пропало. Да и с нею не особо счастье-то было. Отец, Ибрагим, строгий, ссыльный. Уже слепнуть начал. На каторгу пробыл и здесь остался. И что это им не сиделось в Казани. Жили бы себе и жили. А тут, кто теперь с ним дружить-то будет, с зятем ссыльного каторжанина. Пятно на всю его жизнь.
Уже дойдя до поворота, он увидел милиционеров, которые сновали по всему магазину и уже что-то вытаскивали на улицу. Они не спрашивали никого. Заходили, как хозяева в магазин и брали всё-то, что им понравилось.
«Ох, так и до разорения недалеко», - думали все купцы, торгуя в своих лавчонках. И что, это, горлопанам этим, нищим, надо. Дармоеды, все, как один. Ничего сами не хотят делать, растить или торговать, а всё подавай им задарма. Сами бы попробовали хлеб растить. А то придут, как хозяева и всё забирают под гребёнку. Как своё.
Так думали, смотря на продразвёрстку, зажиточные татары, которые селились вдоль улицы Татарская и русские купцы, жившие по улице вниз к Ангаре. Дома располагались вдоль улицы, спускающейся вниз, к красавице реке. Она, словно голубой гребень с алмазными гранями, огибала село Усолье. И её зелёная корона, на противоположной стороне, всегда светилась разноцветными камнями: рубинами, жемчугами, изумрудами.
Милиционеры закричали, когда увидали Минихана, который, спешил к ним.
- Ну, где хозяин-то? Мы за товаром приехали, что вы по списку должны были. Уже почти всё забрали. Вот здесь распишись, - и милиционер указал на какой-то листок.
Минихан расписался и сел на стул. И что теперь хозяин скажет? Без него нельзя было ничего отдавать.
Он сидел, тяжело переводя дыхание и опустив голову. Видно было, что ему тяжело. Он никак не ожидал, что милиционеры приедут, когда хозяин уедет в Манчжурию. Так и получилось. Теперь что будет?
Дома он лёг и спал до утра.
Солнце осветило весь двор. Весело защебетали воробьи. Хадыча уже встала и кипятила самовар.
Минихан сел за стол и налил себе чаю. Мёд искрился янтарным блеском в пиале. Он долго пил чай и потом пошёл в магазин.
- А что, Магрифа вчера куда-то ездила? Она так похорошела. Молода и красива. Сына-то похоронила. Теперь, свободна. Как бы ни украли её. К ней и так парни липнут. Как мёдом намазана.
Разговаривали Минихан с продавцом в магазине, о своей бывшей родственнице.
- Ей бы мужа хорошего. И что это ему надо было. Остался там, где-то, а она здесь. Одна. Вот и расстались по пустяковому. И сына похоронила. Маленького. Ох, - только и вздохнул Минихан, вспомнив свою родственницу…
… Села Марзия тихонько на стул и молчит. А что скажешь. Давно всё было. Как сейчас помнит всё. Как будто я вчера была девчонкой и бегала с подружками вот здесь.
«А сейчас никого почти нет. Да и хор этот никто почти не хотел собирать-то. Одни, как будто мы и были. Что много лет назад, в далёком 18 году или 37. Сбежим с девчонками на Октябрьскую- Кирпичную и песни поём, смеялись Магрифа и Шамсинка, Кашафкина. Всё пели песни, плясали, в театре играли. Магрифка как сядет на диван, чисто королева. Стан стройный, гордый взгляд. Смотри на тебя и мурашки по телу бегут. И как это парни её не украли только тогда. Красивая была. Словно принцесса. Наденет на себя юбку чёрную и блузку, всю расшитую цветами, сама ведь вышивала. Выйдет на сцену и песни наши татарские запоёт, так и льётся по сцене она, песня. А Кашафка на мандолине ей подыграет или на гармошке. А то и на скрипке, нежную мелодию заиграет. Поёт скрипка со сцены, а мы здесь же и толпимся порой. Слушаем их, артистов-то наших. Тут и Ганикамал пройдётся - проплывёт. Весело отплясывая татарский танец. А что ещё вечерами делать-то в городе…
.. Днём Магрифа в артель уходит, шьёт там, а вечером в театр свой бегут, веселой гурьбой…
…А сейчас, Зигфридка, один всё бегает, бегает. Словно мотылёк над цветком. Соберёт всех и ну, петь. А они, кто в лес, кто по дрова. Ничего не умеют. Вот если бы не Света, так бы и маялись, одни бы.
Она поставит их, как по голосам надо, чтоб звучали песни татарок, как любил их Зигфридка называть с Рафаилкой. И полилась песня по сцене.
- А что там говорить-то. Никому мы не нужны. Да и здесь, одни, как чужие. Словно птицы в полёте. Сцену дадут, и бежим песни петь. То танцы потанцуем, то споём. Глядишь, за оплату бы не сделали. Сами, говорит начальница, делайте всё. Сцену дам, а там сами всё и охраняйте себя сами. Никому не надо. Сколько Зигфридка плакал-то. Вот татарок собрал, а они ни туда, ни сюда. Как бы пели-то! Ох! Всегда я один, никто и слушать не хочет ни о чём. Я ведь старый уже. И в мечети надо и здесь, везде успевать».
Горевал Зигфрид, но всё же, опять бежали женщины в хор, на сцену и пели. И радовался он, словно маленький, чисто ему подарок купили какой…
… Маленький был. Что ему. Бегает, как все мальчишки и играет.
А вот Кашаф уже после школы бежит в избу-читальню. Надо газетки почитать неграмотным татарам.
- Агитбригады собрали, комсомолки, наши, надо татар грамоте учить, - говорит Кашаф в избе-читальне своим друзьям.
Сам в 34 году в татарскую школу пришёл. Учил детей, и вечером собирались с друзьями на сцене.
- Давай, Кашаф, Чехова почитаем, поищем что-нибудь. Может быть, и спектакль, какой поставим. У него много разных пьес. Ты нам поиграй на скрипке. Красиво играешь, - девчонки просили Кашафа поиграть на скрипке или пьесу, какую поставить.
На улице луна звёзды собирает в своё лукошко, а тут песни слышно. Тихо вечерами на улицах было. Кто в администрации утром собирается, а кто на работе весь день. А вечером все по улице шмыг в избу-читальню и ну, песни петь. А то и в танцах зайдутся парни с девчонками.
- Смотри, Назим пришёл, - шепчет в плечо Магрифе Шамсийка. Вот он сейчас что-нибудь нам подскажет.
- Да, ну, что он подскажет. Мне Кашаф говорил, что мы по Чехову постановку ставить будем, - отмахнулась Магрифа от Шамсийки.
- Он тебе что, роли-то не дал ещё?
- Да, нет. Говорил что-то про Чехова, но молчал про роль. А кого мы ставить-то будем?
- Погоди, вон Кашаф пришёл. Сейчас узнаем.
- Ну, что, девчонки, что поиграем? Я вот пьесу вычитал, у Чехова. Душечка. Как вам? Пока читайте, потом посмотрим, кто кого играть будет. А сегодня Абдулла нам споёт. Абдулла, - он позвал своего друга Абдуллу, - Спой ты нам сегодня.
Абдулла, молодой абхазец, был женат на одной из родственниц Бориса Карымова. Уже много лет дружил с Кашафом, были, не разлей вода. Поэтому и пели всегда вместе и играли на сцене тоже. Но не обижал никого Кашаф, всем роли давал.
Девчонки сбились возле него и слушали, как голос абхазца разливался далеко за Ангару и улицу, Кирпичную. Высоко над горами его голос звучал бы, раскрывая всю ширь абхазских гор. Словно гордый орёл над Кавказом, который реет высоко в небе, звучал он в песне Абдуллы.
Луна закатилась за город, а мы начали расходиться по домам. Парни пошли провожать Магрифу. Но ещё горделивее её была Шамси. Она крутанула плечом и пошла к выходу.
- Ишь, ты увела с собою Назим-ку. А я что, хуже её, - она посмотрела вслед Магрифе, которая ушла из избы-читальни с Назимом.
Её гордость не давала ей прямо подойти к нему. Она, такая же красивая, ни в чём не уступающая Магрифе, гордо смотрела на всех парней. Кому отказывала во внимании, а кого привораживала, словно ведьма. Парни также, как возле Магрифы, так и вились вокруг неё.
- Ну, хоть, соревнование устраивай между ними, - смеялись девчонки, порой заглядывая на их перетягивание парней, друг у дружки и заигрывание возле красавцев татар, - Кто кого?
Много судачили бабы-татарки о Шамсийке и Магрифке. А что им, красавицам-то нашим. Только и позаигрывать себе сейчас, пока молодые. А потом уже всё, поздно будет. Спохватишься, а не тут-то было.
- Ишь, ты, опять увела у Шамсийке-то, что ли, а Магрифа?- весело смеялись девчонки и парни, обгоняя их по улице, и забегая в свои дворы.
Собаки лениво лаяли на приходивших домой своих жильцов. Звёзды уже поникли, под лунным светом, а молодые пары бродили по улице, где-то целуясь под деревьями…
… Сидели и молчали.
- И как же это мы теперь жить-то будем. Вот ты скажи, булгары – это кто? Они ведь про себя молчали много лет. А теперь, когда власть пришла новая, то опять объявились. И надо же. Мы теперь, это получается не мусульмане. Только мечеть построили. А как же праздники, что в хоре, татарском показывают? А Гусиное перо? – Марзия смотрела на Алку и молчала уже больше.
Она то понимала, что столько лет жили, аллаху молились, свои праздники отмечали, по-татарски. Одежду тоже носили, платки повязывали как покрывало, на голову. Утром молились, в шесть утра. Все праздники и Рамазан и Курбан Байрам, наши были. А теперь мы булгары. Как же это. Только смуты много нанесли своими розысками да учёными. Ведь и, правда, сейчас жить и так тяжело стало, с этими-то властями. А тут и о национализме говорят.
- Ты вот послушай, кто мы были-то. Твой бабай Минихан приказчиком работал у купца. Я блоки продавали. Возили их Манчжурии, мануфактуру разную. И с купцами из Иркутска торговали. Уж не знаю с кем. Но знали всё. Как купцы в Иркутске развивались. Что продавали. Вон сейчас и вещей у кого-то сколько осталось с тех пор. Сама ведь говоришь, что от Магрифы у тебя то то, то другое осталось. Она, и правду, красивая была. Но гордая. Он же к ней и не поехал. Где же это так делают? Мужчина не может против женщины без верха быть. Он главный в семье. Вот и решать ему всё. У мусульман ведь так. Что мужчина сказал, то женщина и делает. А Магрифа не такая вишь, была. Всё по-своему. Приехала, родила сына и растила одна. А ведь кто-то и в 30 году приехал-то сюда из Татарии. Они не могли больше жить там. Притесняли, земель мало было. А веру одни также, не избрали свою, вот и поехали следом, но в 30 году сюда.
- Это не наши были,- говорю я, - Вы посчитайте, ведь Магрифа родилась уже здесь, в Усолье. Она же умерла в 80 году, в марте. А прожила 86 лет. Значит, родилась в 1894 году. А это уже здесь, в Усолье. И Кашаф родился здесь в Усолье. Как же в тридцатом году Ибрагим-то приехать мог? Он здесь уже детей имел. Может быть, кто из других детей был? Мифтах ведь старший был. Значит, он и прибыл с отцом на каторгу. Может ещё кто? Ведь до Магрифы были и Халида, и Минджамал, и Миньямал. Так вот они и были с ним на каторге. Халида же умерла в 30 году. У меня на фото есть мамина мама, настоящая. Написано 1930 год и на арабском написано всё. Мне тётя Аля, Абдрафикова, сказала, что Халида умерла от рака желудка. Я и сама знала об этом. Мама говорила. Ей же квасу дали и она умерла. А при раке желудка, правильно, нельзя квас давать. Из погреба достали и дали. Знали ведь, что болеет. Смерть ускорили и всё. Чтоб не мучилась. А кто узнает-то. А здесь, когда он остался на поселении, то и эти народились.
Он же на Сользаводе, тётя Флюра сказала, работал на поселении. Там и ослеп. Он говорит на завалинке всё сидел, летом. А Равиля бабай взял к себе. У Хадычи рос. Ну и как рос-то? Обижала, наверное, Хадыча. Зачем ей приплод чужой? Своих, что ли не будет. Ведь они из зажиточных, Зайнуллины-то. Нравы построже. И денег побольше. На фотографии, что с Миниханом, Рашид стоит, взгляд какой. Гордый. Ханский. Мурза он и всё тут. Только титула не имел. И вашего тоже привезли, только двумя годами позже. Бектимирка-то золотом отплатился от каторги. Сам в Александровском централе сидел. А как отплатился-то. Сидел же ведь. Что-то странно, подумают люди про нас. Вот тут и правды нет. Скрываете что-то. Он же также за бунты сослан был. А от этого не отплатишься…
… Слободка стояла среди полей. Птицы по утрам летали, песни пели. Хлеб рос хороший. Поля богатые были.
- Только бы урожай не прозевать, - переживал Бектимир,- А то поля посожжет солнце-то. Ешь потом зимой то, что насобираешь.
- Бектимир, а Бектимир. Ты слышал, опять пристав приехал. Ссылать будет. Точно, я тебе говорю. Собирай свою семью-то. Далеко поедем, - зашёл к нему на двор местный татарин.
- А что, опять нас трогают, что ли? И чего это сделали такого, что он нас только и видит. Уехали ведь те же. После драки с ними. Всем наклепал, по жизни. А теперь нас собрался гнать. Запамятовал по злобе нас-то тогда. Вот и гонит нас. А других-то, что, не трогает? – он посмотрел на мужика и озадачено и злобно стоял и ждал, что ответит сосед.
- А что ему то. Видно запомнил нас тогда. Вот и грозит всё время. Выгоню, орёт и всё тут. Так оно и получилось. Первый раз сошло с рук, а второй раз, ни. Погонит нас теперь-то. Те то уехали, в кандалах и нас также погонит. Всё припишет нам теперь. И за прошлое и за нынешнее. Вы теперь уж, сильно-то, не бунтуйте. Оно ведь как уже нынче. Царь приказал, надо значит, исполнять. А кто против его приказа пойдёт, то всё, кандалы и там. Давай, собирать народ будем. Что скажет народ-то. Ведь никто не хочет уезжать отсюда. Земелька тут наша. Да и хлеб на подходе. Когда же убирать-то его. Ох, останется всё этим, голоштанным. На то видно и идёт всё, - заволновался сосед, забегал глазами по сторонам, видимо думая, что теперь он разбогатеет от Бектимиркиного хлеба.
Всё присмотрел у соседа и в доме, и во дворе. Богато жил татарин. Две жены содержал и детей кучу. На что же содержать-то было. Всё имел. И золото в монетах.
- А ты, что, думаешь, пристав-то просто так приезжает. Он ведь вынюхивает всё. Кто что говорит против царя, против указа. Люди –то вон молчаливые совсем стали. Все деревни объехал, служака. Всех присмотрел, кого первым, кого на потом оставить. Так, наверное, и первый раз было. А мы и не до поняли ничего. Ездит и ездит. А сам про нас всё собирает. Кто что говорит, кто как думает. Нет ли крамольных, среди нас. На бунты замахнувшихся. Всё к порядку в прошлый раз призывал, а сам подстрекал на бунт. Ты вот вспомни, он же всё говорил-то. Бусурманами нас обзывал. Чёрными и чужими. А теперь нас опять бунтовать приедет. Ему надо по списку, наверное, к каторге кого. А может он присмотрел кого. Давай кого-нибудь подсунем ему. Пусть по каторге ещё кого отвезёт, по уголовке. В прошлый раз прошло ведь, - подмигнул сосед Бектимирке.
А сам уже глазами по двору так и стреляет, что бы ему после бунта
прихватить себе во двор. Когда первую партию бунтарей сгоняли, многие татары себе нагребли их скарба.
Мол, всё прибережём до лучших времён. Не бойся, говорили сами же и Бектимирка тоже. Сами их же сгоняли на сходку, и бунт затеяли и сами же остались на своих местах.
- Так ведь и теперь смотри, также сделаем? - подтолкнул Бектимирку сосед, - Ну, что, ты молчишь-то? Ведь прошло в прошлый раз. И теперь сойдёт. То сам их себе на работу брал и не платил вовсе. Что ты давал-то? Так, хлеба немного и всё. А тут на каторгу нам с тобою, что ли?
- Да посмотрим, что будет. Он ведь, пристав-то, ещё не приехал. Мы же не знаем, кого будет по списку вызывать. Может нас обойдёт, - Бектимир помолчал, надеясь на то, что может, нет их в списке согнанных за веру.
- А что он, пристав-то говорит, почему земля-то стала не татарская? – помолчав ещё минуту, спросил соседа Бектимир.
- А кто его знает. Всегда мы здесь жили, татары. А тут вот царю захотелось, чтобы русские земли стали. Им ведь виднее. Он царь. Он что захотел, то и делает. Слыхивал я, когда-то мой бабай говорил, что русские здесь жили. Давно. Много лет назад. Белые какие-то люди. Ты же сам видишь, что мы не все чёрные и на Чингизхана похожи. Во, наверное, и гонит нас царь отсюда, если веру не примем. Политика его такая. Значит, во всех стране русские земли увековечить. Чтобы русские земли видно было. А мы помеха ему. Вот нас и гонит. Против него мы идём, как захватчики, татаро-монгольские. Мы ведь с востока, как Чингизхан, пришли сюда. Вот он и гонит назад, на восток, на земли свои исконные. Там ваша земля, там и властвуйте.
И пошёл сосед к себе. Что и говорить. Не обойдётся в этот раз обман людей…
… А он и приехал позже, Бектимирка. Денег давал, но не смог откупиться. И где же откупишься-то, после такого бунта. Как погнал всех пристав, да ещё с попом приехал. Они ведь татары сильно обозлённые были. Многие богатые татары, через своих слуг поработали. Не хотелось самим-то съезжать на земли далёкие съезжаться. Там и тепло в Татарстане. А когда погнал их пристав с попом, то тут-то и драки и война меж ними началась…
… Бектимирка, беги, пристав прибыл, тебя кличет, - пробежал под окнами сосед вчерашний.
Бектимир вышел на улицу и пошёл к центру. Там, где дом стоял, начальствующий, старосты. Пристав уже стоял на улице и вызывал по списку татар, которые не приняли веру православную.
- Так, я весь список вам прочитал. Вы теперь должны собрать своих родных и вещи кое-какие и завтра к утру быть на этом месте, возле дома старосты.
Он повернулся и пошёл в дом старосты, попить чаю с дороги.
- Смотри-ка ты, попа им привёз, а они и не желают веру принять-то. Как варвары себя ведут. Всё бы им на наших землях жить. Нашими полями обогащаться. Царь, он всему голова. Его приказ – закон.
- Что вы, дорогой, будут завтра они все, - а сам посматривает на окна, как бы ни влетело ему что-нибудь в окно, как сговорщику приставскому.
-Ох, и злой татарин нынче пошёл. Всё норовит себе пригрести, а людям ни медного, ни даст. Как бы что не удумали. Слышал я, что кое-кто собирается бунт поднять опять. Вы бы остались немного здесь, для усмирения бунта. Служивых бы своих пригнали, что ли. А то не ровен час и вас и меня снесут. Они ведь злые сильно, на то, что царь их гонит, не даёт жить на земле, где родились их предки. А до политики, они слабые. Не понимают ничего. Безграмотные. Им что скажут, верховоды, то и будут делать. Вот и сейчас, знается, мне, что верховоды, богатые, затевают что-то. Ох, не побили бы нас.
Староста сидел и говорил приставу о начинающимся бунте в деревне. А пристав молчал и пил чай. Он раскраснелся и поп, рядом расположившийся, тоже выглядел не спокойным.
- Оно ведь, вам не положено жить здесь. Царь – он приказал, значит надо церковь слушать. Церковь главная, а вы нет. Вы на нашей земле должны быть православными все. Ведь только один бог есть - Иисус Христос. Ему мы должны верить. Он весь мир к себе призвал, и молиться ему надо. Его почитать. Он голова всем нам. А аллах ваш не бог. Его нет. Арабы не правильно установили ислам здесь. Царь посчитал, что русские земли нашими должны быть, значит действительно наши.
А сам всё по углам старостиного дома выглядывает, чтобы ему для церкви взять.
- Вот золото для церкви надо. Церковь процветать должна. А кто поможет как не вы. Вы и должны веру принять, чтобы церковь процветала на нашей земле. И прихожан приводить, да и сами прибывать на службу. И милостыню давать убогим, да прохожим. И церковь поддерживать. Христианство на всей Руси главное. Не богохульствуйте вы в вашей деревне против царя и бога. Не прогневался бы он на вас.
Староста молчал, а что он мог. Он ведь только староста в слободе-деревне. Народ тёмный, безграмотный вовсе. Им ведь невдомёк, что это их сгоняют вдаль далёкую на чужие земли и за что. Они историю не знают. Как жили много лет на этой земле их предки, а что было много веков назад, не знают. Вот и сейчас, вой стоял по деревне. Бабы орали, дети плакали, всю ночь мужики бегали по дворам. А уж что делали, не понятно было. Может и помогали кое у кого вещи припрятать, а может и сговаривались на войну с царским указом. Кто его знает. Одна ночь всему притворщица и сообщница. Луна светила над деревней, а в ней, самой, покоя не было вовсе. Собаки скулили. Бабы выли, мужики цыкали на них. А в этой суматохе может быть, кто и делал чего-то.
Бегал сосед, что к Бектимирке приходил, за землю свою постоять. А что толку-то. Наводнил смуту на пристава, а сам в кусты. Побегал, побегал по дворам, где уже собрались списочные к отъезду и утром опять к старостиному дому мужики пришли. Но грозные, глазами так блестят. С палками стоят, кричат:
- Открывай нам двери, мы решать пришли, кто это нам не даёт жить-то здесь. Что мы на наши земли пришли и командуете. Мы сейчас решать будем.
Вышел староста на двор, что возле дома и молчит. Видит, что настроены мужики серьёзно. Будет драка сейчас. Всех положат ведь. Хорошо, что ночью отправил пристав гонца, за подмогой. Бунт будет великий здесь. Давай подмоги.
Но пришла подмога не сразу. Мужик давай ломать всё. На пристава пошли с попом. Драка завязалась сильная. Поп свалился на землю, а вокруг драка идёт. Пыль подняли. Бабы забились по домам. Не выходят…
...

20.12.2011 года.

Автором использованы истории жизни татар, своих родственников и нет, по рассказам своей матери - Сагадат Плотниковой – Абдрахмановой - Хисматуллиной.
Продолжение следует.


© Copyright: Альфира Леонелла Ткаченко Струэр, 2011
Свидетельство о публикации №21112191043