"Меня война солдатом не застала" (очерк первый)

"Меня война солдатом не застала" (очерк первый)

67 лет Победы

Анатолий ТЮНИН,
ребенок и свидетель той проклятой войны


Меня война солдатом не застала,
Чтоб взять винтовку, был годами мал,
Но тоже рос голодный и усталый,
И тоже груз на плечи поднимал.
Своим крылом безжалостное время
Махало так, что мой мутился взгляд
Недетских слез и всех лишений бремя
Я тоже нес, как будто был солдат!
Хазби Дзаболов
(пер. с осетинского Николая Рубцова)

Для нас, жителей многих сел и деревень правобережья Дона, это случилось в чересчур жарком августе 1942-го, когда всю нашу семью — бабушку, маму и двух братьев, как и многих других несчастных, выгнали из родных хат злобные венгерские солдаты.
Поначалу всех нас задержали в большом селе Мастюгино, всего-то в неполном десятке километров от нашего Сторожевого Первого (сейчас это село входит в состав Острогожского района Воронежской области), мирно и привольно раскинувшегося в садах на прибрежном взгорье. То, что случилось с нами потом, немыслимо передать, не пройдя тот далекий по времени ад.
Достаточно вспомнить одно из первых событий, когда мы с Алексеем, средним братом двенадцати лет (я у него на плечах), отстали, затерялись в бурлящем водовороте беженцев. Перепуганные насмерть, зареванные, мы прибавили страху своим родным. Какой кошмарной оказалась ночь в лагере, на полпути к Мастюгино, с неутихающими рыданиями взрослых, у которых накануне были замучены, уничтожены за связь с партизанами деды, отцы, братья.

Предвестники большой беды

Когда наши войска оставили Сторожевое, в селе первым делом появилась немецкая разведка. Объехав днем все улицы на мотоциклах, оккупанты безбоязненно устроили привал.
Теперь, много-много лет спустя, я затрудняюсь объяснить толком, как и каким образом удалось понять пацанам нашей улицы, среди которых шебутились оба моих братца, а проклятой немчуре этой ребятне дотолковаться, чтобы мальчишки скоренько так притащили полное огромное ведро большущих прудовых лягушек, которых они наловили чужестранцам в плотине (колхозном пруду). Фрицы к тому времени уже разожгли костер на обочине переулка, это почти что рядом с нашим домом. Но вот как готовилось необычное для всех нас блюдо из длинноногих квакш, так и норовивших повысигивать из тесной для них посудины, я не видел. Осторожная моя бабушка силком выдернула из толпы малолетних и взрослых зевак тоже чересчур дотошного внука своего и утянула меня, отчаянно сопротивлявшегося, в хату от греха подальше. Из рассказа охотливых на этот раз братьев удалось узнать подробности. Пикничок тот, видимо, голодным и всеядным гурманам шибко удался. Немцев мы тогда впервые увидели так близко, вплотную почти (летчиков вражеских самолетов, разбомбивших сторожевскую переправу через Дон и превративших в руины двухэтажную новенькую кирпичную школу, такой же кирпичный роддом, невозможно было разглядеть). А вот эти гансы и фрицы (но только не французы – знатоки высокой кухни) на глазах остолбеневшей публики с аппетитом сожрали все до единой лягушачьи ножки и умчали на своих тарахтелках, начадив основательно бензиновым перегаром, туда, откуда так внезапно нагрянули. Особо брезгливые соседи, свидетели изысканного пиршества докатившейся и до нас коричневой чумы, едва сдерживая тошнотворные рефлексы, не сговариваясь, бесстрашно плевались вслед предвестникам большой беды. Для полной ясности уточню, что ни в голодные военные, ни в такие же тяжкие послевоенные годы моим землякам (как и станичникам из «Поднятой целины» М. Шолохова, обнаружившим в каше, приготовленной дедом Щукарем, остатки разварившейся лягушачьей лапки) в голову не могло прийти такое, чтобы употреблять в пищу лягушек. У нас другой менталитет, иные традиции. Наша и немецкая кухни были слишком разными, чаще всего просто несовместимыми. Надо же было кому-то точно подметить: «Что немцу хорошо, то русскому смерть». Или совсем наоборот, потому что в том далеком давно непредугаданная гибель через несколько часов постигла сначала германских солдат, а потом фашистские каратели расправились с нашими мужчинами. А дело было так. На рассвете длинная колонна автомашин с вражескими солдатами начала втягиваться по большаку в село. Вот тут-то ее и «проутюжили» несколько раз три «тридцатьчетверки», замаскированные нашими в садах и не обнаруженные разведкой. Успешно сделав свое дело, танки невредимыми скрылись в лесу.
За эту смелую вылазку немцы жестоко расправились с оставшимися мужчинами — теми, кому было за пятьдесят, кто долечивался после ранения под непокорившейся Москвой. Нашего пожилого соседа, например, только за то, что у него от природы были черные как смоль волосы, мадьяры с криками: «Юде! Юде!» выволокли из землянки и расстреляли. Добиваясь признания от других мужчин, возможно, и не помышлявших о сопротивлении, фашисты вырезали пятиугольные звезды на их спинах, живьем сдирали кожу, а не добившись ничего, убивали.
Я помню, как наши солдаты, измученные, голодные, с почерневшими лицами, группами и поодиночке выходившие к Мастюгино* (Мастюгино – село на севере Острогожского района. Поселение возникло в 50-х годах XVII в. как «деревня Матюгина». С 70-х годов XVIII в. считается селом. Первыми жителями села были служилые люди Коротоякского уезда, получившие здесь по 20 четвертей пахотной земли в общих полях (в том числе солдаты Ефим Рышков, Семен Якунин, Филимон Локтев и другие). Название села происходит от собственного имени «Мастюга». Среди первых поселенцев с. Мастюгина нет человека с таким оригинальным именем. Но зато известен воронежский стрелец Мастюга Степанов, упомянутый в Дозорной книге 1615 г., примерно за 40 лет до основания деревни. Воронежские стрельцы занимались тогда, кроме военной службы, хозяйственной деятельностью, часто брали «на откуп» рощи с бортными деревьями, озера для рыбной ловли за пределами заселенной части Воронежского уезда. По имени стрельца Мастюги могло сначала получить название урочище «Мастюгин боярк», а по урочищу стала называться деревня. Кстати, название «Мастюгин боярк» встречается в документах.* (В.П. Загаровский. Историческая топонимика Воронежского края – издательство Воронежского университета. Воронеж, 1973. – с. 95 (* Здесь и далее предложения в скобках, помеченные звездочкой, являются сносками. Прим. авт.),  торопливо выспрашивали, как выбраться из окружения, как отыскать дорогу за спасительный Дон.
Это происходило ночью, а утром мы попали под снаряды своей артиллерии, бьющей из-за Дона по скоплению людей; в полдень на нас посыпались бомбы опять-таки с нашего самолета. Ужасное зрелище представляли обочины шоссейной дороги, по которой мы продвигались черепашьим ходом: горы вздувшихся человеческих и лошадиных трупов, искореженная техника и шелест раздвигаемой высокой ржи, стоны и мольбы раненых, просто обессилевших красноармейцев, о глотке воды, сухарике. Это при том, что рядом неистовствовали конвоиры. Потом была хата, чужая, не своя, в которую все наше семейство взяли сердобольные мастюжане.

Разноязыкие оккупанты

А вокруг вовсю кипела разноязыкая военная жизнь. Кого только не было на улицах села: немцев, венгров, итальянцев, румын, словаков, финнов (речь идет о финских добровольцах, воевавших в составе 5-й танковой дивизии СС «Викинг»)* австрийцев. Были пленные красноармейцы, отдельные команды из пленных евреев, как потом говорили, для особо трудных земляных работ и выдалбливания глубоких щелей и дотов в меловых отложениях прибрежных гор.
В одном из садов был замаскирован танк с зенитным пулеметом. Немец-пулеметчик, хвастаясь, показывал любопытной ребятне, как сбивает русские самолеты. Затем он взялся разжигать только что срубленные сырые ветви.
Плеснул на них бензином, пламя метнулось на его руки, канистра упала, и пламя перекинулось на сидевшего у костра мальчишку. Одежда на нем занялась мгновенно, сам он вскочил и факелом пронесся как раз мимо меня. Немцы его все-таки догнали и сбили пламя. Однако ожоги были слишком тяжелыми, и мальчик, выгнанный оккупантами из соседнего села Архангельского, ночью умер.
По соседству с танками расположилась разведрота с большими машинами-фургонами в камуфляже, с многочисленными разноцветными проводами, антеннами на земле, на деревьях. В место расположения этих машин беспечно забежала семилетняя Наташа. Немец что-то пробурчал овчарке, и та, сбив девочку с ног, вцепилась зубами в ее ягодицу...
Но это все будет чуть позже. А пока иные картины проплывали перед моими глазами: орудия, военные повозки, запряженные короткохвостыми битюгами, колонны грузовых машин с солдатами. Мы же, от мала до велика, никак не могли привыкнуть к сковывающему, парализующему страху. Все жили в каком-то томительном ожидании: вот-вот придут наши, и мы вернемся домой, пусть даже на пожарище. Покоя не было ни днем, ни ночью.
Но особенно страшно становилось в темноте, когда хорошо было видно зарево над далеким Воронежем и пламя догорающих хат такого близкого и недосягаемого Сторожевого. Случалось, что небо начинало полыхать от огненных смерчей «катюш», бьющих с опушки сторожевского леса по спрятавшейся в оврагах венгерской коннице.

«Дярем, дярем!»

Фронт ушел от нас не слишком далеко, но мы постепенно начинали втягиваться в оккупационный порядок: и то было нельзя, и это. А еще нас заставляли убирать пшеницу и рожь (то под редким обстрелом нашими из-за Дона, зато под постоянным строгим надзором фашистов) для нужд германской армии. Надо было посещать церковь, носить на шее крестик (к слову, мой пятнадцатилетний брат Василий научился искусно их вытачивать из немецких монет). Приказы от немцев передавал староста, назначенный ими еще в Сторожевом. Забегая вперед, скажу, что наш односельчанин оказался не только порядочным человеком, но и спасителем многих гражданских и военных, так что   наши солдаты, вернувшись зимой, его не расстреляли.

Но мне, пятилетнему ребенку, более всего врезалось в память, как каждое утро (почему не вечером?) перед хатой возникал жандарм. На шапке у мадьяра был потешный султан из ярких петушиных перьев. Всякий раз его встречало наше семейство во главе с бабушкой (моя молодая мама, Анна Федоровна, пряталась) у порога. Жандарм вы-
катывал глазищи и, тыча жичиной (длинной хворостиной), орал на братьев: «Дярем, дярем!» («Быстрей, быстро!») Василия и Алексея, как и десяток других мальчиков, этот представитель «нового порядка» выгонял к колхозной конюшне на ежедневное мытье ног в длинных деревянных корытах. Факт этот до сих пор остается для меня диким и необъяснимым: какому умнику пришла в голову нелепая затея таким образом «окультуривать» босоногих и голодных мальчишек?
Под эту идиотскую операцию я не подпадал: годами был мал. К тому же меня мучила малярия. Однако невзирая на озноб и слабость, я устраивался на утреннем солнышке у порога и почему-то страшно завидовал братьям. Мне было видно, как жандарм подгонял мальчиков к лошадиным корытам, установленным с тыльной стороны конюшни. Ребята как по команде задирали вверх штанины, медленно опускали растрескавшиеся от цыпок и кровоточащие ступни в воду, и тут же многие из них выдергивали ноги, не выдержав пронизывающей боли. Одновременно им приходилось уворачиваться от свистящей хворостины жандарма. Сама «культурная» процедура сводилась на нет: после «мытья» ноги ребят вновь погружались по щиколотку в придорожную пыль. Но мероприятие скоро заканчивалось, и жандарм гортанным голосом отдавал настоящую команду, после которой ребятишек как ветром сдувало. До следующего утра.

Культура «по-европейски»

На другой же стороне конюшни, парадной, скажем так, уже вовсю шла иная культурная программа. О ней ни в книгах не читали, ни в кино не видели. Здесь придется вам, дорогие читатели, поднапрячь свое воображение. Так вот, донельзя аккуратные и экономные немцы, видимо, решили, что строить летом общественные туалеты слишком накладно, а потому приказали пленным стесать сверху толстые бревна коновязей (для устойчивого сидения на корточках), приспособив их, таким образом, под своеобразный солдатский туалет. Он оказался не только оригинальным, но и весьма вместительным. Это вам не тесная дощатая будка на два очка, которую смастерил Федот Евграфыч (главный герой романа Бориса Васильева «А зори здесь тихие»)* для русских зенитчиц. Тут была настоящая роскошь, хоть и с охраной. К тому же испражнения пленные регулярно засыпали землей.
Впрочем, и это не самое главное. Вы бы посмотрели, какими громоздкими курами усаживалась солдатня на параллельно расположенные насесты: в два ряда, едва ли не касаясь друг друга головами. Голыми задами одна шеренга нацеливалась в сторону конюшни, другая – прямехонько на шумный большак. То ли походная пища, то ли награбленная чужая еда, а возможно, просто желание солдат посачковать были причиной того, что эта процедура, в отличие от той, что проходила за конюшней, затягивалась надолго. Немцы тыкались носами в газеты, вертлявые итальяшки наигрывали бесконечные веселые мелодии на губных гармошках, только угрюмые мадьяры да свирепые финны настороженно вертели головами, в отличие от равнодушных ко всему неряшливых румын.
В свои пять лет я уже был по-деревенски очень любопытен, для своей поры смышлен, хотя многого все-таки не понимал. Но видел и слышал, а еще больше запоминал, как плевались проходившие мимо старики, одетые во все черное старухи, осыпая бесстыдников громкими проклятиями. О том, что прилюдно справлять нужду было неприлично, как это делали чужие дяди, я уж точно знал.
Естественно, тема вражеского общественного туалета больше занимала не взрослых, а меня. Но все равно из обрывков услышанных мною разговоров я усвоил, что главное дело было не в немецкой бережливости, аккуратности или совестливости. Фрицам просто-напросто за каждым кустом мерещились партизаны. Потому даже естественные надобности они справляли гурьбой, ненадолго забыв о неприязни друг к другу: немцев к мадьярам и итальянцам, румын к словакам, и наоборот.
Тем не менее, время шло. Село Скупая Потудань* (Скупая Потудань – село в Нижнедевицком районе Воронежской области. Так же называется речка – один из истоков р. Потудани. Речка маловодна, «скупа» на воду, отчего и названа «Скупой». По имени речки получило название село, возникшее в конце ХVII века.), куда к осени оккупанты перегнали нас из Мастюгино, запомнилось среди прочего и тем, что один за другим из-за бессолья начали шататься и вываливаться у меня молочные зубы. Некоторые мои земляки-ровесники на всю оставшуюся жизнь начисто лишились и коренных зубов. Меня же от такой напасти спасла мама, обманом и силой, под дикий мой рев, смазывая десны раствором медного купороса.
Позднее в недавнем глубоком тылу, в селе Уколово, мы расположились двумя семьями в брошенной и хозяевами, и немцами большой хате. От первых нам осталась огромная не остывшая русская печь, а от вторых — роскошная рождественская елка, убранная доселе невиданными чужеземными побрякушками. Видно, так приперло немцев, что они, к радости всей детворы, не успели разобрать эту красавицу.

Незваные гости в калошах из соломы

Тогда же, в начале 1943-го, мы все чаще становились свидетелями того, как хваленый немецкий порядок превращался в полную свою противоположность. Внезапно выкуриваемые нашими войсками из теплых блиндажей и деревенских хат на мороз и ветер, немцы, мадьяры, итальянцы представляли собой очень жалкое зрелище. Подобных сцен отступления фашистов я не видел позже ни в кино, ни в документальных кадрах военной хроники пленения немцев под Сталинградом. Понятное дело, события, очевидцами которых мы стали, не столь масштабны, однако были не менее, а то и более эффектными в зрелищном плане.  
Всего-то несколько месяцев назад, прошлым летом, гитлеровцы казались такими бесстрашными, стремительными, непобедимыми: все загорелые, белозубые, с закатанными рукавами солдатских курток, горланящие песни в бесконечных колоннах огромных машин. Теперь их было не узнать. Толпами и по одному они молчаливо, волна за волной, откатывались на запад. На всех без исключения поверх легких шинелей были накручены-наверчены награбленные одеяла, кофты всех размеров и цветов, натянуты одни на другие штаны. На ногах же, на кованые, но холодные армейские сапоги и ботинки, были надеты эрзац-валенки – плетеные из соломы калоши.
И еще такая, никем не отмеченная и не показанная в кинохронике деталь: на поясе у большинства вражеских солдат висели голубенькие эмалированные печки, по размерам и форме напоминающие солдатские котелки, заполненные, как мышиным пометом, специальным топливом. Задвижкой регулировалась подача воздуха. При интенсивном передвижении владелец печки мог поддерживать горение и хоть немного согревать живот и руки. Но сейчас ни о какой скорости передвижения и речи не могло быть: окоченевшие вояки еле волочили ноги, опираясь на винтовки, как на лыжные палки.
Кто знал тогда, что это докатились и до нас волны Сталинградской битвы, — если над Скупой Потуданью ночами У-2 иногда разбрасывали листовки (я был свидетелем, как одну из них мой грамотный старший брат в который раз перечитывал шмыгающим носами взрослым: «Дорогие братья и сестры! Скоро мы освободим вас от немецко-фашистского ига...»), то в Уколово «кукурузники» с фронтовыми новостями просто не могли долететь.
Братьев, как и многих их товарищей, наученных и воспитанных военной улицей, бывало, не удержать в хате. Они прямо-таки охотились за отстающими и бредущими отдельно оккупантами; неожиданно налетая на них сзади, сбивали с ног, отбрасывали прочь или забирали винтовку. И пока солдат каракатицей барахтался в сугробе, ребята успевали обшарить сумки, футляры для противогазов, карманы; иногда находили в них конфеты, шоколад, баночки консервов.
Частенько бывало и так: один, а то и несколько мадьяр заваливались с мороза к нам в хату. Да, за эти несколько месяцев их лексикон русского не только заметно пополнился, но и зазвучал с другой интонацией! Вместо беспрекословного «Шнель, шнель; матка, яйки, млеко, хлеб!» слышалось теперь плаксивое «Гитлер капут! Сталин карашо! Рус Иван карашо!» и т. п. А ведь у меня еще не улетучились из головы частушки, которые оккупанты в Скупой Потудани были готовы прокручивать на патефоне и днем и ночью:
Сталин в музыку играет,
Тимошенко — гопака.
Всю Россию проиграли
Два советских дурака...
Теперь уж не так, не с той бесцеремонностью окоченевшие и завшивленные фрицы усаживались так близко к печке, что готовы были влезть в нее целиком, засунув туда же свои вонючие (этот стойкий специфический запах вражеских солдат тоже долго не выветривался) рубахи, кальсоны, шарфы, кишмя кишевшие насекомыми. Опять же ни взрослые, ни дети подобного не видели.
Чувствовалось, что женщинам было жаль этих бедолаг, почему-то сочувствовал им по-детски и я. Но только не Алексей, у которого имелась свежая обида на них: ему и его приятелю Ване в Скупой Потудани, приветливо подозвав: «Ком, ком!» — мадьяр неожиданно врезал по челюсти кулачищем, а потом схватился за кобуру. Брат долго ходил с распухшим подбородком и еле ворочал языком.
Однако в теплой хате незваные гости долго не засиживались. Еще бы, буквально по пятам их настигали красноармейцы-лыжники. Наши тоже заметно изменились, но в лучшую сторону. Да, они были явно утомлены непрерывными боями, преследованием врага, но теперь эти солдаты восхищали своей формой и выправкой: все в полушубках, ватных брюках, румянощекие — настоящие победители! Нашей радости, пусть и со слезами на глазах, не было конца.

Подарки со смертью

Много лет спустя я возмущался, как немецкие, чешские, венгерские, а за ними и наши журналисты отыскивали лужи с нефтью и мазутом в оставляемых советскими войсками гарнизонах, живописали о клопах и тараканах в квартирах и казармах военных, которые служили в бывших братских странах Восточной Европы. Хотелось кричать: «Господа хорошие! Как коротка ваша память! Да загляните в одно только Сторожевое Первое: вы легко отыщете и снимете то, что и в наши дни все еще напоминает о чудовищном нашествии ваших дедов, отцов. Это и могилы (прямо в палисадниках под окнами хат, на огородах, у околицы села) неповинных ни в чем гражданских людей, лишь подозреваемых в симпатиях к партизанам; это сотни подорвавшихся на минах, снарядах детей и подростков, а еще больше безруких, безногих, слепых мальчишек, изувеченных не без косвенной помощи ваших родственников, соотечественников!»
...Чей приказ выполняли мадьярские палачи, воевавшие под знамёнами немецко-фашистских войск, калеча, убивая, глумясь над старухами, стариками, детьми? Кто конкретно заставлял мадьяра в Скупой Потудани остервенело бить по лицу, а потом направлять дуло пистолета в голову моего несовершеннолетнего брата? Да никто! Бессмысленный азарт дикаря из просвещенной Европы. Все это делалось исключительно по собственному хотению, а не по чьему-то велению. И таких или подобных мерзких случаев, гораздо более трагических, только в нашем селе было не перечесть. Как не перечесть всех злодеяний венгерских оккупантов в масштабах нашей страны с 1941 по 1945 год.
А как, спросите вы, сложилась судьба соседской девочки Наташи? Той самой, которую покусала немецкая овчарка по команде забавлявшегося фашистского изверга. К сожалению, никак! Бедняге так и не удалось избавиться от навязчивого кошмара, и она, став взрослой, до конца своих дней мучилась в лечебнице для душевнобольных.
Наш отец, Павел Ефимович, вернулся живым и невредимым из Заполярья, где он воевал с финнами. Но брат Василий, не воюя ни с кем, остался без глаза, стреляя с приятелем одновременно из ствола в ствол трофейных винтовок. Красивый, музыкально одаренный, прекрасно рисующий, из-за увечья он так и не нашел свое место в жизни. Алексей, более осторожный и послушный, уцелел.
Я в голодном 1946-м тоже был ранен. На берегу Дона я жарил рыбу в сторонке от других играющих мальчишек. Жарил рыбу — это, конечно, слишком преувеличенно. Скорее, одну-единственную рыбку, пойманную мною же в реке, и всего-то размером в половину моей тогдашней ладошки. Уже изжарившаяся, совсем готовая, дразняще пахнущая, она так и не попала в мой размечтавшийся рот. Товарищ по кличке Фурей (Шурик) по ребячьей дурости, не задумываясь о последствиях, бросил в костер остаток (но со взрывателем) противопехотной гранаты. Крупным осколком меня ранило в колено, а мелкими изрешетило пальцы левой руки. Глаза, к счастью и на удивление, остались целы.
Раны и сейчас, много лет спустя, дают о себе знать, особенно в непогоду. В марте 2009 г. по моей просьбе был сделан рентгеновский снимок левой ладони — в перебитых пальцах так и застряли пять мелких осколков (некоторые сами «вылезли» вскоре после ранения). Уже несколько десятилетий пальцы на левой руке ноют и не сгибаются, причем вовсе не от старости. Честное слово! Ведь пальцы правой руки ведут себя совсем прилично в любую погоду.
До этого нелепого и трагического случая мои одногодки с близлежащей улицы надоумили по-особому, громко отсалютовать в честь очень почитаемого в нашем селе праздника Троицы. «Насытившись» (опять же с голодухи) крошечными яблочками-зелепухами (именно так, а не иначе, называлась у нас еле проклюнувшаяся завязь на яблоневых деревьях)*, они забили в ствол брошенной фашистами противотанковой пушки снаряд (того и другого «добра» было тогда в каждом деревенском саду предостаточно). Само собой, орудийные замки немцы перед отступлением уничтожили. В основании ствола, где снаряд с гильзой должен захлопываться замком, сообразительные умельцы оперативно, чтобы чего доброго не спугнули взрослые, развели костер и, усевшись тут же плотной кучкой, стали ждать выстрела. Ожидание было недолгим: рвануло так, что всех пятерых отбросило далеко от орудийного лафета. Мне, прибежавшему на взрыв, запечатлелись почему-то в памяти именно эти непереваренные яблочки в развороченных осколками внутренностях некоторых из убитых ребят.
А сколько таких же любопытных мальчишек, да и взрослых тоже, подрывалось и все еще продолжает подрываться, когда смертоносные подарки (все больше не наши, иноземные) в оврагах и на склонах гор вымываются талой водой. Эти взрывы гремели у нас вплоть до 1993 г. (времени моего последнего приезда в Сторожевое). Может быть, гремят и сейчас.
Здесь уместно вспомнить о том, что до настоящего времени ни по количеству жилых построек, ни по числу жителей наше село так и не достигло довоенного уровня: не стало строителей, мастеров, просто мужчин — война поглотила большинство из них.

Дорогой ценой

Наше село оказалось не просто линией обороны, но и важным Сторожевским плацдармом, с которого началось наступление частей Красной Армии в 1942—1943 гг. Несколько раз Сторожевое переходило из рук в руки. Потому прилегающие к нему поля, особенно с востока, были загромождены подбитыми танками (к сожалению, наших среди них было больше). В сельских садах остались тогда фашистские орудия, бившие по нашим танкам и наступающим солдатам. Земля и сверху, и в глубине на много метров и на долгие годы оказалась нафаршированной минами, снарядами и прочими взрывоопасными штучками. Я бы и сейчас смог точно указать саперам, где в нашем саду были закопаны минометные снаряды. А сколько было оставлено немцами там и сям до сих пор не зарастающих и не затягивающихся землей воронок, окопов, блиндажей, нескончаемо длинных траншей, вырубленных в вековом мелу дотов, неприступно господствующих над Доном, над линией обороны Красной Армии.
Дорогой ценой далось красноармейцам освобождение Сторожевого Первого. Много полегло защитников Отечества самых разных национальностей со всех уголков бывшего СССР. Так, в семи километрах южнее Сторожевого в селе Селявное установлен памятник Герою Советского Союза Чолпонбаю Тулебердиеву, воину-киргизу, закрывшему своим телом амбразуру вражеского дзота, из которого по красноармейцам 160-й стрелковой дивизии (Бабаков А.А., Абрамов Ф.Н., Агеев А.М. и др. Герои Советского Союза. Краткий биографический словарь. – М., 1988, т. 2., с. 607 – 608. По более поздним журнальным публикациям эта дивизия называется как 25-я гвардейская)* начал бить вражеский пулемет:
«… В ночь на 6 августа команда из 11-и бойцов, под сильным пулеметным и минометным огнем, на лодке переправилась через реку Дон и взобралась по крутому обрыву на меловую гору. Но, находясь на открытой местности, подойти ближе 30-ти метров к огневой точке противника не смогла. Уничтожить ее вызвался Чолпонбай. Ему удалось подползти к дзоту на расстояние 4-5 метров. Будучи раненным в правое плечо и израсходовав весь запас гранат, красноармеец Тулебердиев бросился на амбразуру и закрыл ее своим телом, заставив замолчать вражеский пулемет на несколько секунд. Этого небольшого времени хватило товарищам бойца для уничтожения пулеметного расчета и последующего захвата стратегического плацдарма.» (Виктор Борисов. Тулебердиев, Чолпонбай. Материал из Википедии – свободной энциклопедии. – http: // www. geocaching.su/? pn = 101 & cid = 6303 http: // www. communa.ru / news / detail. php?ID = 4681)*
Вполне возможно, что событие это произошло как раз в то время, когда оккупанты готовились выгонять нас из родных домов. Еще надо уточнить, что подвиг свой Чолпонбай совершил намного раньше Александра Матросова. Но об этом я узнаю опять-таки много лет спустя в школе и университете, когда земляки Тулебердиева станут приезжать в Селявное.

Чужаки в нашем доме

Давно нет в живых моей бабушки, Марии Степановны, пожалуй, одной из главных героинь моих воспоминаний. В первые дни оккупации она часто и безоглядно вступала в отчаянные стычки с вооруженными мадьярами, которые, врываясь в наш дом, первым делом набрасывались на источающую ароматные запахи печь, в которой всегда что-то варилось или пеклось. Эта маленькая хрупкая женщина с криком: «Пан, пан, я сама, сама!» — смело расталкивала нежеланных гостей, вовсю лопочущих по-своему, уже отдирающих полусырой хлеб от сковородок и пожирающих его горячим. Бабушке иногда удавалось внезапным стратегическим маневром загрести кочергой в золу, укрыть чугунками коврижку-другую для нас, еще более голодных и дорогих ей внуков. Всякий раз после очередного визита чужестранцев мы пытались комментировать случившееся, но посмеяться не получалось: сказывалось нервное потрясение. Бабушкой мы гордились и восхищались, но втихомолку.
Случалось и вовсе непредвиденное: выхватив из печки пару бабушкиных коврижек (лялюшек, по-сторожевскому), ворвавшаяся к нам орава молоденьких вооруженных мадьяр, даже не думавших каким-либо способом получить на то приглашение или разрешение, бесцеремонно рассаживалась за длинным семейным столом. Меню импровизированных обедов этих пришельцев было даже чересчур разнообразным, состоявшим, как правило, из награбленных, то есть завоеванных у мирных крестьян яиц, масла, молока, простокваши, вареной, жареной рыбы, иной другой какой бесхитростной снеди. Мадьяры, тоже как культурные европейцы, жрали все без разбору, запивая при том рыбу, сырые яйца, фрукты, лук, чеснок молоком, простоквашей, а то и просто колодезной водой! Гвалт и гомон стояли невыносимые, очень уж непривычные нам. Часто, как по команде их военного «дирижера», вдруг наступала внезапная тишина: тотчас какой-нибудь солдат, а то и несколько задирали как можно выше свои ноги. Раздавалась очередь, похожая на автоматную, или звучные одиночные выстрелы, сопровождаемые поистине гомерическим гоготом. Так примитивно, дико развлекалась чужеземная солдатня за обеденным столом, святым местом для хозяев дома. Не берусь доказывать кому бы то ни было, что мои земляки были тогда безгрешными или чуть ли не ангелами. Ну, нет же. Могло нечто непристойное произойти с нашим деревенским мужичком, но такое случалось по пьянке или, скажем, из-за хвори. Но вот так, в присутствии женщин молодых, пожилых, детей, наконец, когда непрошенные гости обедали, ужинали. Это было уж слишком и не по-людски. Мало-мальски воспитанный народ подобное совершал или в туалетах, или где-нибудь на природе, в горах и без посторонних ушей. Но каково, однако, было находиться во время подобного разнузданного пиршества сразу же возненавидимых чужаков подневольным домашним свидетелям, не смевшим ни словом, ни жестом образумить или пристыдить вооруженных бандитов? Кто-то из моих родных не выдерживал, отступал сначала в сенцы, а потом и во двор выскакивал. Одна единственная наша отважная бабуля стойко переносила это паскудство. По своей наивности она полагала, что ее «караул» сохранит семейное добро от неминуемого разграбления. Насытившись в конце концов дармовой жратвой, распоясавшаяся, огрузшая орда, нагомонившись и задымив донельзя наше жилище, покидала дом, даже не подумав помахать ручкой на прощанье психологически раздавленным хозяевам. Кто следующий и в каком количестве ещё нагрянет к нам? И что останется и останется ли после подобного визита-нашествия? Эти другие непредсказуемые головоломки вряд ли кто тогда мог осилить…
И когда в моем присутствии некоторые из молодых коллег, а то и просто незнакомых современных людей начинают (якобы со знанием дела) разглагольствовать о какой-то там особой европейской культуре, особенно о благовоспитанности, вышколенности немцев, не сдерживаюсь и доказываю обратное. Да, дальше Таллина я не бывал, зато, не выезжая никуда, мадьярскую их человеческую культуру, а еще точнее антикультуру вынужден был познать ребенком, ребенком к тому же очень памятливым и любопытным тоже. Вполне допускаю, что там, в своей степенной и набожной Европе, то есть у себя дома, немцы, венгры, итальянцы и иже с ними вели и ведут себя действительно благопристойно. Но кто же, спрашивается, их тогда, оказавшихся на нашей земле, словно подменил, в один миг раскультуривая. Кто виноват был: Гитлер или война? Но кто её развязал, ту войну…
Нет уже отца, мамы и братьев. С каждым годом уходят из жизни последние свидетели той жестокой войны. Мне за семьдесят. Но память по-прежнему явственно воспроизводит картины того страшного лихолетья, в годы которого довелось жить: « (Отец мой погиб в сорок четвертом, при бомбежке Лондона, мама умерла через два года после окончания войны, в сорок седьмом. До самого последнего дня ждала отца, надеясь, что он жив. Война погубила миллионы, а судьбы выживших были так тесно переплетены с судьбами погибших, что война для них продолжалась еще долго, а может, так никогда и не закончилась. Мама часто плакала, перечитывая письма отца. Мы положили эти письма ей в гроб, а еще нитку жемчуга – подарок отца, когда он был еще женихом. Она сама попросила об этом». Инна Брюсова, Дикие лебеди. роман. – М.: - Транзиткнига, 2006, с. 166. Подобные мысли воодушeвляют: не один я помню войну. – Прим. авт.)*
И можно ли, скажите, простить гитлеровцев (которых во многих странах оголтело принялись возвеличивать как героев!, лишивших и изуродовавших жизни миллионов людей?
Видимо, нет... Если до сих пор идут громкие судебные процессы, процессы возмездия над уцелевшими (пусть и совсем одряхлевшими) нацистами и их рьяными пособниками. И это лишний раз подтверждает, что нет им прощенья и никогда не будет.

1993—2011 гг.
Сторожевое Первое — Воронеж — Полтава

Данная статья вышла в выпуске №17 (508) 30 апреля - 6 мая 2010 г.
2000.net.ua/2000/svoboda-slova/pamjat/66499
Анатолий Тюнин Незваные гости в калошах из соломы - Память  - Еженедельник 2000;Карта:WWW.genodom Воронежская область Сторожевое Первое;там же галерея прекрасных фотографий окрестностей Сторожевого и не только...
Литература:Кардашов Николай Забытый плацдарм-Коммуна.ру;Мурадян В.А. Герои не умирают.-Фрунзе,1952;Шафаренко П.М. На разных фронтах.Глава пятая"Сторожевской плацдарм"(Сталинград на среднем Дону).-М.:Воениздат,1978.