* * *
Четвертый месяц, четвертый месяц
скучаем мы без осин и липок.
Четвертый месяц подошвы месят
суглинок - он, как замазка, липок,
Как знамя, ветер над степью реет.
Мы вспоминаем гораздо реже
про откровенья друзей-деревьев,
про шелест трав и калитки скрежет.
... Взвод засыпает. Спокойны лица,
а завтра - стрельбы и марши снова.
Пусть душной ночью опять приснится
целебный сумрак лесов сосновых.
Я понял: мы повзрослели ровно на эту степь,
на вьюжный ее порядок и майский ее бедлам,
на этот тяжелый ветер,
что бьет сильней, чем кастет,
на эти луны ладони, что гладят нас по ночам.
Песок проникает всюду, как марганцовка бур.
Его обнимает вечность –
серей, чем расплав свинца.
И времени не хватает посетовать на судьбу.
Спасибо, что было трудно.
Мы выдержим. До конца.
«Счастливо доехать! –
друзьям подаем чемоданы
(зайдут непременно:
живем на Земле слишком тесно). -
Привет передайте деревьям, снегам и туманам.
И девочке Наде».
Что скажет она, интересно?
Засыплет вопросами? Чуть ли не благоговейно
письмо прочитает?
И зонтик возьмет из починки,
поскольку дожди...
А здесь так не хватает дождей нам,
в пустыне, где ветер
никак не сочтет все песчинки!
Мы тоже уедем. И пусть это будет нескоро,
тем радостней встреча.
Собаки охрипнут от лая.
И девочка Надя посмотрит и скажет с укором:
«Ну, знаешь, так долго еще никого не ждала я».
Ни единого сна не снится.
Только-только смежил ресницы -
и проваливаешься, как в яму.
Мама!
По тревоге - ночные марши,
степь да степь - без конца, без края.
Птица в небе крыльями машет.
Не знаешь - какая.
Сядешь. Куришь. И вместе с гулами
память - ей не помеха зной -
вырастает над саксаулами,
точно синий цветок лесной.
Закрываешь глаза - не нужно:
память - памятью, служба - службой.
Поднимаешься с ротой вместе,
мчишься танкам наперерез,
и оранжевые созвездья,
как саранки, глядят с небес.
И тебе ничего не снится...
Меня ничуть не забавляло - я интервал держал в строю, -
когда наш ротный запевала работу начинал свою.
Рязанский парень здоровенный во цвете сил, во цвете лет,
он гаркал так проникновенно, что зябко вздрагивал сосед.
Серьезнее не зная дела, он был, мелодией влеком,
сосредоточен до предела, как рекордсмен перед прыжком.
Во власти этого порыва не замечал наш первый взвод,
как открывался некрасиво его широкогубый рот.
И как-то не хватало духу признать, хотя и был резон,
что, в общем, абсолютным слухом он был, увы, не наделен.
Взлетала песня в поднебесье и заглушала в сердце грусть.
И эту строевую песню вся рота знала наизусть.
* * *
Эта степь ровна, как доска:
ни юрты, ни кустика, ни леска,
лишь только на спинах горячих скал
ветер покачивает облака.
Мы в крае ином родились, росли,
и вот по пустыне идем, пыля.
Нету страшнее этой земли,
но это все-таки наша земля.
Вся в шрамах, вся в трещинах рваных ран,
такыры, колючки и ковыли...
Призывно свистит на юру варан -
всесильный хозяин этой земли.
И мы охраняем ее покой,
и эта земля, как приемная мать,
тянется к нам саксаульей рукой,
словно пытаясь обнять...
* * *
Здесь в мае еще зелена трава,
парят над ней высоко орлы.
Как будто мельничьи жернова,
крылья их тяжелы.
Древние русла высохших рек.
Сокровищ любых здесь дороже вода...
Но однажды сюда пришел человек
и остался здесь навсегда.
Он землю пахал и скот свой пас,
задумывал тысячу тысяч дел.
И был у него слегка узок глаз
оттого, что на солнце, щурясь, глядел.
Он шел, ища водопой, со скотом,
следов на песке оставалась цепь.
У каждого есть свой собственный дом,
а у него - степь.
Она для него - сестра и мать,
и он, даря ей тепло свое,
с полуслова может ее понимать,
с полуветра - голос ее.
Комментарии
Не сказано напрямую о смерти, но хочется помолчать.
«и эта земля, как приемная мать,
тянется к нам саксаульей рукой,
словно пытаясь обнять... «
Невольно вспомнились слова из песни Песняров
«Все земля приняла
И заботу, и ласку, и пламя,
Полыхал над землёй
Небосвод, как багровое знамя.»
Последнее стихотворение кажется незаконченным, но ведь и степь кажется порой безбрежной.
Спасибо за стихи, спасибо за память.