Сергей Серпанов Атмосфера распада3

... я настолько замерз, что не скоро себя

 отогрею...

* * *

Обычные стены - в три кирпича,

но где-то таится в изгибах труб

надежда - робкая, как свеча,

колеблемая на ветру.

Она с тобою все эти дни,

когда не хватает забот простых.

Попробуй ей теперь измени -

навряд ли она простит.

Она с тобой, как добро и зло,

как сажа черна, словно снег бела.

И знаешь, крупно тебе повезло,

что она у тебя была.

* * *

Мне вновь не заснуть этой гулкой и серой

декабрьскою ночью в хрустальных пионах:

бесшумно, как бедность, страшней, чем холера,

крадется тревога - как тень скорпиона.

Повсюду морозно, безлюдно и голо,

не слышно ни птиц, ни качания веток,

и в бездну отчаянья катится голос,

и нету ответа, и нету ответа.

Я долго крепился, на землю не падал,

теперь же на финише третьего года

я снова дышу атмосферой распада,

в которой ни грамма уже кислорода.

Скорее бы на ноги встать, чтобы снова

очнуться от сна, точно речка весною...

Ну где же ты, где? Ну скажи хоть полслова!

Так страшно молчанье твое ледяное.

* * *

Влагой хрустальной стекает по дереву

свет, превращаясь в сосулечный лед...

Вот и закончился этот потерянный,

этот, как надо, не прожитый год.

Словно умчались воздушными змеями

счастье, любовь - не вернуть их опять.

Сколько надежд моих ветром развеяно!

Сколько тревог мне пришлось испытать!

Больше уже не доверюсь я случаю,

больше уже я никем не любим.

Вроде бы все. Только верится в лучшее

наперекор всем невзгодам моим.

* * *

Мне скучно. Искусно опять маскирую зевок.

Хочу улыбнуться - лицо искажает гримаса.

Бывает - разминка. Так пробуют ржавый замок

в тюрьме, где томятся в преддверии смертного часа.

И все же, и все же весна наградила теплом.

Выходит, что праздник, пусть он - лишь мгновенье, не боле.

И вот она - справка. Иначе - тюремный диплом

о том, что прошел полный курс униженья и боли.

Печать на печати. На фото я мрачен и лыс,

с лицом изможденным, обветрен, как будто геолог.

Гляжу, чуть прищурясь. Мне нужен давно окулист,

как, впрочем, хирург, стоматолог и невропатолог.

Но стоит ли время транжирить на всех докторов?

Страдать не хочу я синдромом больничного страха.

Я завтра пойму, что теперь абсолютно здоров,

поскольку свободен - почти как парящая птаха.

И словно проснусь я (как будто блеснула звезда),

поверю в удачу - она где-то прячется близко.

Жалеть о прошедшем? Но много ли значат года,

когда мы живем с ощущеньем смертельного риска?

* * *

Реквием вьюги морозу отпели,

мир веселится, как сытый щегол.

Вот и дождался я первой капели,

вот и дождался, не зная чего.

Не поддавался ни ломке, ни гнутью,

молча сносил за ударом удар.

Но, как и прежде, стою на распутье,

снова не знаю, свернуть мне куда.

Может быть, хватит, как волку, мне рыскать?

Может, давно я уже не такой?

Но холодок беспредельного риска

вряд ли заменит разумный покой.

Хочется праздника в сумерках буден,

чтоб на дыбы, закусив удила,

встала судьба, и - что будет, то будет,

лишь бы интрига у жизни была!

* * *

Одурманен я вновь. Этот воздух - какое-то зелье.

Журавлиная стая в тугую натянута нить.

Вновь из лопнувших почек кудрявится робкая зелень,

и так хочется жить, так безумно мне хочется жить!

Так хочу я тепла! Наступило бы лето скорее!

Но еще по ночам превращаются лужи в стекло.

Я настолько замерз, что не скоро себя отогрею -

я смогу это сделать, коль чувствовать буду тепло.

* * *

Как себя от ударов судьбы уберечь,

чтоб невзгодам закончился счет?

Предпоследние дни. Ожидание встреч.

Как томительно время течет!

Пусть скорее все это закончится, пусть

буду мчаться, по жизни кружа.

Но тревогу и радость, и тихую грусть -

как все это вмещает душа?

* * *

Вот и пришло это время. Как саблю из ножен,

вырвала ночь узкий месяц из лона болот.

Вот и свершилось. Настали уральские белые ночи.

Время надежд настает, время новых забот.

Вот и свершилось. Финал. Все, последние дни на излете,

я и не думал предельной достигнуть черты.

Как увядают кувшинки на топком заросшем болоте,

так увядают печали последней цветы.

Ветер зеленый метлою своей подметает дорогу,

радостный мир серебром заливая луны.

Время надежд. Время светлых ночей и щемящей тревоги.

Лунное время, моя лебединая песня весны.

НАПОСЛЕДОК

1.

Сирень уже скоро, совсем уже скоро распустится,

проклюнется солнце сквозь тающий облачный жир,

и я позабуду про вечную эту распутицу,

и я позабуду о том, что когда-то здесь жил.

Совсем уже скоро... А время так медленно тянется.

Я сяду на поезд, оставив сомненья и страх,

и только останется, только, наверно, останется,

как смутное эхо, тоска о потерянных днях.

Последние дни я следы здесь на глине печатаю,

и нет мне покоя, и ночи проходят без сна.

И жизнь впереди - лишь слегка, лишь немного початая.

И светлую радость любви обещает весна.

2.

Ну, вот и вокзал. Что-то тащат в баулах, корзинах.

Я тоже спешу. Путь теперь не заказан сюда.

Прощай, этот город, затерянный в сумрачных зимах,

мы больше не встретимся, значит, прощай навсегда!

Уеду. Пора. Оставляю пчелиные соты

квартир коммунальных в домах над холодной рекой,

где лисьим хвостом извергается окись азота

из труб заводских и мешается с лютой тоской.

Уеду. Прощай! Позабуду похожие лица

твоих горожан (каждый каждому шурин и зять).

Забыть бы тебя, только вряд ли ты сможешь забыться.

Ну что ж, постараюсь пореже тебя вспоминать.

И пусть по весне ты окутан черемухи дымом

и весь просветлел в обрамленье зеленых ветвей,

прости, если можешь, ты был для меня нелюбимым -

ты был равнодушным к печали и боли моей.

* * *

Неужто и впрямь - свобода?

Я ждал с нею встречи немало.

Три года промчались. Три года.

Три года сплошного кошмара.

Повсюду закрытые двери.

На вышках дозорят солдаты...

Но я тем не менее верил,

что день этот будет когда-то,

что с жизнью постылой проститься

смогу я, чтоб к новой вернуться,

и солнцу, и утренним птицам,

как добрым друзьям, улыбнуться.

* * *

Я жил все время, словно в клетке птица.

Повсюду был за мной контроль особый:

досужие глаза, чужие лица...

Не спрячешь мысли - умудрись попробуй!

Все на виду. В протесте нету толка.

Никто не знал здесь, что такое жалость.

Но я учился думать втихомолку

о том, что мне совсем не разрешалось.

На грубых нарах и в бытовке тесной

ход мыслей был почти всегда крамолен,

и это было, в общем-то, протестом,

который подавить никто не волен.

Не разгадали мой прием коронный.

Не в клетке дело. Я прощаюсь с нею.

И я иду, никем не покоренный,

сумевший выжить, став еще сильнее.