Вход на сайт

Сейчас на сайте

Пользователей онлайн: 0.

Статистика



Анализ веб сайтов

Вы здесь

Ходят кони над рекою...




Неловко, по-коровьи  выбрасывая отекшие ноги, поддерживая руками тяжелый живот, Настя бежала по селу. Останавливалась, приваливалась к забору, прислушивалась к ребенку, переводя дух, и опять бежала. Июль зажигал новый день. Ленивое, но уже жаркое солнце, выкатилось тяжелым шаром, равнодушно глянуло на село в триста дворов, тайгу, взявшую его в плотное кольцо, уходящее стадо, ровные квадраты огородов,  людей в своих вечных маленьких заботах, бегущую Настю и поплыло вверх.

       – Папка! Папка-а-а-а!
Замолотила Настя кулаками по железным воротам. Они отозвались басовито, раскатисто и тотчас также раскатисто раздалось:
          – Ну, бля-я-я! 
          Калитка, лязгнув металлической щеколдой, отворилась. Настя едва не упала на руки отца, но вцепилась в закатанный рукав рубахи и завыла в голос:
          – Папка-а-а-а! Тёмка, Тёмка! Ой, Тёмка-а-а-а!
          – Мать! Мать! – Григорий Андреевич оглянулся беспомощно.
           Жена уже спешила с огорода, отирая на ходу руки о подол халата, на ходу же подцепила ковшом воды из бочки и протянула дочери. Зубы Насти клацнули о жестяной край, вода плеснулась, потекла, оставляя на платье темный след.
          – Тихо, тихо, – засновали материнские ладони по плечам дочери, поглаживая, успокаивая. Григорий Андреевич затоптался рядом, поглядывая на вздрагивающую дочку, красные зареванные глаза, потеки на ярком синем платьице, какой-то чужой, будто не Настин живот. 
– Ну, что Тёмка? – выждав, спросил отец.
          Настя отодвинула ковш и всхлипнула:
          – Па-а-а-а-а…он…он…
          – Тихо! – рявкнул он. – Толком объясни: что Тёмка?

Дочь вздрогнула от этого рыка, но всхлипывать перестала. 
          – За ту-у-увинцами погнался. – еще прерывисто ответила, не сводя с отца испуганных глаз.
– Сядь-ка, – кивнул Григорий Андреевич на крыльцо. – Ружье взял?
– Карабин.
          – Господи, Андреич! Перестреляет он их! – ахнула мать.
          – И ты сядь! Что заявление не приняли?
          Настя мотнула головой:
          – Не был он в милиции. Говорит: все равно не найдут – в прошлом же году не нашли. А нынче, – Настя опять завсхлипывала судорожно, – ны-ы-ы-нче – трех кобыл. Звездочку с жеребенком. И…и… Габсбурга. Па-а-ап-ка-а!
          – Габсбурга?! – присвистнул отец. –  Давно ускакал?
          – Не знаю. Он не в себе с вечера был. Как узнал, что опять коней угнали. Барышкова звал, Димку, у них тоже коня угнали. Димка не поехал. Он всю ночь, всю ночь по дому ходил. К утру заснула, а проснулась, ни Артема, ни Карьки и карабии-и-и-ина, карабина нет! Па-а-ап, ну за что это нам?  
          – Да это не вам, это всем. Всё село уже воет, – отозвалась мать, – повадились же, как хорьки в курятник. Каждый год! Огородить бы эту Туву колючей проволокой, что ж они лезут и лезут, своего скота у них нет?
          – Ладно голосить! – оборвал отец причитания. – Уложи её, мало ли.
          Покосился на живот и шагнул в  дом. Настя засеменила следом, боясь даже на миг разжать пальцы на рукаве отцовской рубашки:
          – Папка, ты догонишь?
          – Догоню! – подтолкнул ногой стул.  – Не стой столбом – садись. Как чуял, Рыжуху оставил: думал косить на ней сегодня. Да какой теперь!
          – Может сперва к участковому сходить? – Анна Егоровна тронула мужа за плечо.
         Он только усмехнулся и скомандовал:
          – Собери рюкзак, мать. 
          – Ой, папка, ты скорее, скорее, Темка же, дурак, пристрелит кого-нибудь и сядет! Папа, сядет же!
          – Не вой, сам знаю. – урезонил он дочь. – Кобыл каких увели?
          – Лисичку, Карюху и Звездочку.
          – Две жеребых и одна с жеребёнком. Быстро не погонят. Днём Тёмка к тувинам и не сунется, будет ждать, пока на ночь остановятся. А через перевал одна дорога – нагоню. Может, и коней вернем. Ты тут не гоношись – рожать начнешь.
           Настя хотела сказать, что бог с ними с лошадьми, вчера повыла об этой потере – смирилась. Главное – Артёма  остановить.  Хотела, но отец уже не слушал. Деловито загромыхал в кладовке, вышел с двустволкой. Настя смолкла, поразившись перемене произошедшей с отцом, будто в кладовку зашел, десять лет скинул, а ружье взамен взял. Распрямился разом, что-то чужое, жесткое проступило в знакомых чертах лица. Уверенно переломил ружье, загоняя патроны. Ткнул его в угол на кухне, бросил дочери:
          –  Не трожь – заряжено!
          Словно ей десять, а не двадцать семь. Хлопнула дверь. Настя глянула в окно – отец шагал к стайкам, держа седло и потник, в такт жестким шагам качалась переброшенная через плечо  уздечка.
          – Догонит, – успокоила её мать  и поставила в угол к ружью собранный рюкзак.
Но вновь подняла, взвесила на руке и, подумав, сунула к припасам банку тушёнки.
          Ружье и рюкзак Григорий Андреевич забрал молчком, не любил он провожаний. Дочь и жена о том знали, но подались следом на крыльцо, а затем и за ворота. Смотрели вслед всаднику, пока увал не скрыл человека и лошадь от напряженных женских глаз.

          ***

          Была у Артема Резванова смешная мечта. Хотелось свою породу лошадей вывести. Давно задумалось. Еще в школе попалась ему книга, невесть каким чудом попавшая в сельскую библиотеку. Называлась она скучно: «Коневодство и конный спорт». Но Артем, сроду не читавший никаких книг, кроме учебников, эту прочел, прыгая через сложные слова: «селекция», «экстерьер», «наследственная устойчивость», «характерная изменчивость» – уж очень хороши были иллюстрации. Лошади: широкогрудые тяжеловозы, тонконогие ахалтекинцы,  белоснежные арабы с чуть вздернутым, будто щучьим профилем, серые в яблоках орловцы, рыжие гордые дончаки – не деревенские замотанные работой коняги, а сказочные чудо-кони. Из прочитанного Артем не понял ровным счетом ничего, но затвердил наизусть звучные названия пород: «орловская рысистая», «ахалтекинская», «карабаирская», «донская», «тракененская»… И как-то само собой вставало еще в ряд  - «резвановская». И эта-то резвановская была и выше, и красивее, и сильнее всех прочих. Стоило глаза закрыть, видел он табун тонконогих лошадей, золотисто-буланых, темных по хребтине и отливающих золотом на сытых боках, они гнули шеи, рыли копытом землю, косились влажными глазами. И уходили вверх по косогору, стремительные и легкие, как мечта.
          Одна беда, для такой мечты сам Артем породой не вышел. Жили Резвановы весело: последний хрен без соли доедали, запивали водкой, один – из тюрьмы,  другого провожают. Весёлые люди. Вся порода в инохода. Только Артем  не вышел. По всем статям Резванов: высокий, жилистый, подвижный, но слабоват. Не было в нем резвановской лихости, умения шагнуть за край и не оглянуться. Так и рос чужим в  родной семье, из под локтя кусок выглядывая. 
          В пятнадцать лет Тёмка из дома ушел, жил в заброшенном вагончике леспромхоза, исправно ходил в школу, ел то, что подбрасывали сельчане, и что удавалось добыть в огородах. Он и в армию сам себя проводил из того же вагончика. Просидел у «буржуйки» полночи, подмел полы, помыл посуду, запер холодное свое жилище и явился на сборный пункт, твердо зная – в родную деревню не вернется.
          Но вернуться пришлось.  В одну ночь угорели в доме отец, мать и брат с женой. Артему сообщил об этом осторожно, боясь, что у парня шок случиться. А шока не было. Стоял и с удивлением думал, что не жаль, даже матери не жаль. Пустота. Они для него еще в пятнадцать умерли.

          В отпуск всё же поехал. Проститься не удалось, да и не рвался. После поминок выпросил у бабки-соседки ведро извести. Внучка в придачу досталась, напросилась помочь. Белили избу напару. Темка косился на неказистую коренастую девчонку и пытался понять, что ей за дело до него. А она, как в кукольный домик играла, мыла полы, стирала занавески, наводила уют в жилище забывшем об уюте. Тёмка молчал, Настя безумолку трещала и заливалась колокольчиком. Приносила из дома немудрящие постряпушки, кормила. Пообещала на прощанье:
          – Я тебя ждать буду.
          – Жди, – пожал плечами.
          Дождалась. 
В первую их ночь, сам не зная почему, рассказал ей Артём про мечту.
          – Я у папки попрошу нам на свадьбу Звездочку подарить. – сказала она и торопливо добавила. – У них же три лошади. Вот одну нам отдадут.
          И так это просто вышло, что Артем даже не возразил: какая свадьба? Само собой все.

          Габсбурга Артем уже через пять лет после свадьбы купил. Рослый, серый в яблоках орловец, хорош был необычайно. Отродясь  не достался он Артему, если бы не выбраковали жеребца за каверну в легких. Скорости Габсбург не давал  – на втором круге начинал сбоить, переходя с размашистой ровной рыси на неловкие подскоки. С ипподрома продали его барыге: катать ребятишек на праздниках.  Был Габсбург спокоен и ласков, что для спортивных лошадей не свойственно. На каком-то празднике Артем его и разглядел.
          – Сто пятьдесят, – сказал барыга.
         Не торговался. Смотрел на жеребца и задыхался не похожим ни на что счастьем, как будто ослепнув и оглохнув враз.  Вернулся Артём в село, продал «Жигули», занял,  у кого мог. Настя спорить не стала. Зато тесть рвал и метал: зачем молодым это чудо?  На бега коня не выставить – выбракован. Породу улучшить? Зачем? Рабочие лошади свой доход дают. Молодые за пять лет и дом поставили, и машиной обзавелись. Какой орловец? Пустая трата. На сто пятьдесят тысяч можно пять лошадей купить, и не самых худших.
          – Папа, Теме так надо! – отрезала Настя.
          Тесть махнул рукой и добавил не достающие пятнадцать тысяч. Пусть зять почудит, бывают чудачества и похуже.

          Весной появился первый жеребенок от Габсбурга и Звездочки. Жеребилась кобыла тяжко, ложилась, вставала, металась по деннику, взбивая соломенную подстилку, ржала как-то особенно громко. Артем всю ночь просидел у стены, прислушиваясь. И лезть не надо, и спать силы нет. К утру только показались крохотные копытца, еще желтые,  точно лакированные, а потом и тесно прижатая к ногам головка с широкой белой полосой.  Едва измученная мать поднялась, тот час же и жеребёнок попытался встать на еще слабенькие ножки. Неуверенно стоял, таращил глаза, дергая коротким хвостом. Непривычно высокий, длинноногий  с сухой точеной головой. И едва солнце поднялось над горизонтом, обсохшие бока жеребенка блеснули медовым золотом. Только в пахах, да по животу шерсть была розовато-белой. 
         – Золотой! – ахнула  Настя.
         – Буланый… – поправил Артем.

               К осени ждали еще одного жеребёнка и…сына. Артём так и считал: в сентябре Настя родит, в октябре – Лисичка. Не очень понимая, какому приплоду он больше рад. Но и вспухавший живот Насти, и отяжелевшая поступь молодых кобылок, и заметно раздобревший Габсбург, всё это прочно уверяло Артёма в одной простой мысли: вот выбрались. Пришли наконец к чему-то хорошему – достатку или покою – только жизнь станет совсем  другой. В этом Артем был уверен. Он даже ходить стал иначе: степенней что ли? И о мечте стал поговаривать вслух, не боясь, что сейчас рассмеются и спросят: «Ушлепок Резвановский, какую ты породу вывести надумал?»  
А если бы и сказали – он нашел бы что ответить.
           Тихое и ясное катилось лето. 
           В этой тишине позабылось, что в прошлом году угнали с ночного кобылку и молодого жеребчика. Угнали – и концы в воду. Милиция не скрывала, что кражи скота  редко раскрывают. Походил, поотбивал пороги и забыл. Словно дань заплатил за это вот спокойное лето. 
          И когда не нашел на луговине у реки косяк из пяти кобыл и Габсбурга, Артём в беду не поверил. Часа четыре искал их по соседним логам. Гнал прочь жуткие мысли, но гони не гони – снаряды, на самом-то деле, частенько в одну воронку бьют. Спустился опять к луговине и тут на влажной земле, щедро истоптанной копытами, нашел сброшенные путы и тяжелое ботало с шеи жеребца.
          Позже на рыжем глинистом склоне у самой тайги очень четко увидел следы и понял, то, что самому давно было ясно: тувинцы.

         Артем постоял, тупо глядя на четкие отпечатки копыт больших и совсем крохотных, ровно круглых  и с внезапной злостью вдруг хлестнул по морде лошади, словно её виня за то, что она все, что у него осталось.

          
          ***

         Дандар позволяет остановиться на ночлег, только когда впереди встают белые горбы Куштулака – теперь один перегон и родная земля примет их с доброй добычей. Свистит коротко, и привычные слушаться без слов Балчы и  Чашпай заворачивают косяк, спрыгивая с седел, на ходу доставая путы. Алдын-оол  мешкает, Дандар хмурится, и мальчишка резво рвется помогать старшим. Отец улыбается: еще в возраст мужчины не вошел Алдын, а уже есть в нем и сила и ловкость.
          Кони прядут ушами, пугливо косятся на чужаков. Но что конь? Он, как слабый человек, чувствует крепкую руку и успокаивается. Сегодня взяли богатую добычу – Яндай даст хорошую цену. К празднику Шагаа  Дандар купит новую машину. Большую, для больших людей. Всё будет хорошо у Дандара, как когда-то давно, когда еще не закрылся асбестовый завод и жили они в городке, в большой квартире. Других коней тогда объезжал Дандар - железных. Хорошим шофером был. Много зарабатывал. Где сейчас та квартира? И городок тот где? Как степным ветром снесло прежнюю жизнь? Но мужчина, потому и мужчина, что свою судьбу, как лошадь всегда готов объездить под себя. Ничего и в кожууне можно жить, если знать, как жить.
          – Ош, ош, – треплет Дандар по холке своего коня. 
          Забросил повод на седло. Каурый не уйдет, как собака, следом ходит.
          Кобыл на мясо, за тридцать тысяч возьмут, а белого жеребца на мясо нельзя.  Пустит в табун. Будут хорошие жеребята. Он гладит стреноженного орловца и бормочет:
          – Ош, ош, Белек.
          Конь испуга не выказывает.
          Значит, быть ему Белеком – подарком, хорошее имя.
          – Рысак, ачай? – спрашивает Алдын.
         Дандар кивает.
          – Белек его зови. Этого не продам.
          – Искать не будут?
          В голосе сына – страх. Не хорошо…
          – Русские никогда не ищут, скажи Балчы, пусть прирежет жеребенка, дулген эт будем готовить.
Надо бы Чашпая отправить сторожить, да зачем? Пятый год Дандар угоняет скот. И никто никогда не догонял. Есть ли мужчины в этих селах? 
          Сын смотрит на буланого стригунка, жмущегося к боку матери и вздыхает.
         Дандар дергает  губами. Жалость – не дело для мужчины.
          – На, – вкладывает в руку сына нож, – сам зарежь.
          Мальчишка не сразу, но нож берет, шагает к кобылам.
          – Не тут, дурак. Уведи, – останавливает отец. Т опять видит в глазах сына испуг и жалость. И Дандар когда-то умел жалеть. И не хотел крови. Но нельзя жалеть. Если будешь жалеть ты, кто пожалеет тебя?
          Это кони дуреют от крови. Да какая скотина от неё не дуреет? Только мужчина становится сильнее.
          Балчы уже разводит костер и натягивает брезент, Чашпай кидает лапник. Дандар опускается на упругие пихтовые ветви.
          – Иди, к Алдыну, скажи, чтоб собрал кровь.
          Чашпай вытаскивает из рюкзака алюминиевую миску и ковыляет, прихрамывая, за Алдыном, тянущим упрямого стригунка на аркане. Старый становится Чашпай, пора искать помощника помоложе. Балчы вешает над огнем котелок, садится на корточки, пошевеливая дрова.
         Дандар  закрывает глаза. Балчы силен и ловок, но опасен, как раненый медведь. Они родные братья. Но Балчы только и ждет, чтоб воткнуть в спину нож. Яндай говорил, что Балчы предлагал ему пригнать коней в обход его, Дандар. А весной продал Кузьме и Баиру угнанный скот. И не отдал долю. Вот бы стать на место Яндая, что б только сбывать мясо, не  гонять коней. Тогда он отдал бы Балчы все, что по левую стороне двугорбого Куштулака. А сына отправил бы учиться в Москву. Вернется назад, станет большим человеком. Сыновья должны жить лучше отцов, зачем Алдыну угонять коней?
          За темнеющей стеной сосен коротко вскрикивает жеребенок…
          – Эки…эки… – одобряет Дандар. 
Не долго мучил, умеет держать нож его сын.

          ***

          Артем ехал даже не по следам – до перевала одна тропа. Не собьешься. Карька топатил ровной рысью, переходя на шаг, едва тропа становилась узкой. И тогда Артем думал, как же гнали тувинцы сквозь эти дебри  косяк из пяти кобыл. Мучительно вглядывался в сереющие сумерки, вслушиваясь в неумолчный таежный шум, но ни ржания, ни храпа. У конокрадов была  фора – целая ночь.  И опять торопил Карьку. Но едва спустился в Березовый лог, на десяток  километров потянулись вырубки. Деловой лес выбрали, оставив после себя хлысты, завалы сучьев, да стоптанный тракторами тонкомер. Спешился, повел коня в поводу, боясь, что тот переломает ноги.
          Солнце - оранжевый апельсин всё клонилось к западу,клонилось, пока не легло на горы, точно на спину гигантского ежа. Острые пики елей пробили жесткую кожуру и красный, густой сок потек на сопки, небо отяжелело, утратив высоту и прозрачность, и вслед за солнцем опустилось на колючки. Остановиться все равно придется. Вопрос только: где?  Артём уже не спешил, брел через искореженную тайгу. Ища места для ночлега.
          Лесовозная дорога манила спуститься вниз, к реке, на нижний склад. Там нашелся бы и вагончик лесорубов, и нары, и запас еды. Но тувинцы, вряд ли погнали лошадей к берегу. Нет, они шли к перевалу, что бы уже не опасаясь, по своей земле, выйти к дороге. Их никто не тронет в Туве, там они хозяева. 
Это для соседей мрачная и темная Тува оставалась все эти годы чем-то вроде осиного гнезда. 
         Тувинцы приходили в село регулярно. Невидимые, неуловимые, чужие. Просто в ночь исчезали лошади или коровы, как растворялись. Конечно, случалось воровали и свои, но своих-то ловили, а тувинцев практически никогда. Отчего так никто уже и не спрашивал. Вот данность такая, напасть, вроде сибирской язвы. И  можно горевать, молча или матерясь, а спросить не с кого.  Скотину не искали, радуясь тому, что этот промысел у соседей сезонный.   Иногда из хребта долетали слухи об убитых русских, иногда приезжали и сами русские целыми семьями, обсуждали полушёпотом, что в Туве, ставшей Тывой, теперь совсем неспокойно, и опять забывали до следующего напоминания.
        Артём повел плечами, влажный, тягучий вечерний воздух уже пробирал зябко. До чертиков захотелось повернуть обратно. Карька есть, начать сначала всегда можно. Еще пять лет и опять соберет табунок крепких лошадок. Но вверх по густому соку истекающего последним светом солнца уходил в небо золотисто-буланый табун не выведенной им породы. А в тайге под чужими окриками, подвластные чужим рукам шли его кони. И Артём волок уже упирающегося Карьку дальше и дальше в вечереющую опасную тайгу.
          Остановился, когда миновали вырубки, у родника, спутал коня. Отер ладонью едкий пот с крупа и шеи. Запалил костер. Наломал лапника. И только после дал напиться, и сам вволю напился студеной до ломоты в зубах воды. Хотелось есть, но еще сильнее спать. Он вытащил из рюкзака хлеба, посолил и протянул лошади. Та взяла теплыми губами и благодарно фыркнула.
          – Отдыхай, – пробормотал.
           Проверил надежность пут. И  вытянулся на лапнике у костра.
          Артем и не слышал, как отозвался коротким ржанием его Карька. Как к костру вышел человек, введя в поводу рыжего коня. И долго стоял над спящим Артемом, ворча под нос:
          –  От же, таежник, бля,  кто ж навес с наветру ставит?
          И как бесшумно перетянул он брезентовый полог. Пристроил на огонь котелок,  И вскоре над поляной поплыл густой запах варева.

          ***

          Алдын-оол отворачивается, чтоб не видеть, как бьется, умирая, на земле буланый жеребенок и суетится рядом Чашпай, пристраивая миску под кровь.
          – Эй, парень, – успокаивает Чашпай, – научишься еще убивать. Коня трудно резать. Он в сердце смотрит. Привыкнешь. Я в первый раз блевал и ползал на коленках, как собака.
          Смеется Чашпай, и руки его в крови.
          Алдын не хочет говорить. Он сын хозяина, он может не говорить. И Алдын молчит.
          – Дай твой нож, парень.
          Алдын протягивает свой охотничий нож. Хороший, дорогой, добротной стали с рукоятью из желтой кости мамонта. Чашпай мочит его в миске с кровью. И щедро почерпнув горячую густую жидкость мажет руки и одежду Алдына. Парень сцепил зубы, чувствуя, как подкатывает к горлу липкий ком. Кажется, что кровь жеребенка не на нём, а в нём, уже в нём. Становится страшно. Отталкивает чужие руки. 
          – Я не скажу отцу, – успокаивает Чашпай.
          Алдыну хочется плакать и еще домой, к доброй матери Чечек и маленьким сестрам. Еще три дня назад он радовался, что отец взял его на дело, хвастал девочкам, что у него будут свои деньги. Но теперь у ног лежит мертвый жеребенок.  Алдыну страшно. Так страшно, что хочется, закрыв глаза, бежать прочь. Но он смотрит, как вышвыривает Чашпай внутренности и цокает языком. Кишки тянутся, как змеи. Алдын отступает от них, отступает... 
          Но бежать некуда. 
          И Алдын смотрит, как сноровисто снимает шкуру с жеребенка Чашпай. Ничего он привыкнет, привыкнет. Все привыкают. Но кровь жерёбенка на нём, он чувствует, как стягивает она лицо, будто хочет стащить кожу так же, как они сняли её с жеребенка. 
          – Отнеси, остынет, – подает Чашпай миску. 
          Но сперва сам припадает к алюминиевому краю и жадно делает глоток.
          Алдын знает, что так нельзя, что первый должен пить отец, но ему все равно. А еще знает, что когда-то тувинцы не пили свежей крови, так говорила мама. И еще, что нельзя угонять скот, это плохо, это очень плохо. И когда-то давным-давно за одного угнанного коня род отдавал - девять или жизнь конокрада. Так говорила мама, но она далеко. А он – мужчина.
          Солнце почти скрылось, густая, как кровь, льется на землю ночь.
          – Ты, вымазался, как чушка, – хохочет дядя Балчы.
          – Це, це, це, кровью нельзя вымазаться. Пей сынок, – осаживает отец дядю и протягивает Алдыну миску с кровью.
          Дядя хмурится, он всегда был вторым после Дандара. Алдын делает глоток, чувствуя сладковатый и вместе с тем, какой-то железистый вкус свежей крови. Вот теперь кровь жеребёнка и в нём. Жертвенная кровь. 
          Балчы хмуриться. На землю льется ночь. Чашпай опускает в котел куски свежего мяса. 
          Какая душная нынче ночь.

          ***

          – Выспался? – Григорий Андреевич хмыкнул. – Вставай, ешь мститель.
         Артем втянул запах и сглотнул слюну. 
          – Батя, ты как тут?
          – Как-как, как накакашь, так и смякашь. Дочь с утра на уши поставила. Догони, Артем за тувинцами погнался.
          – Я домой не вернусь. – выдал Артем и улыбнулся, от внезапного отступившего страха, хотел поблагодарить, но не стал. И так всё ясно.
          – Обсудим, – усмехнулся Григорий Андреевич. – Карабин-то так и тащил в рюкзаке незаряженным?
          – Ну…
          – Баранки гну. Таёжник, етиху мать. Костер на горе запалил, жратвы не взял. Что, думал, тувинцы найдут – угостят?
          – Ничего я не думал, – Артем зачерпнул кружкой горячий чай и отхлебнул.
          Ночь отступала.  По распадкам уже щедро разлился туман. И утренняя свежесть пробиралась за пазуху.
          – Не думал, – согласился Григорий Андреевич– Конокрады наши в распадке за горой остановились, сейчас дрыхнут. Ночью был. Смелые тоже, вроде тебя, костер жгли, мясо варили. Водку пили. Это хорошо, что ты гору не перевалил, а то как раз бы к ихнему шалашу.
          – Ты что к ним близко подходил?
          – Зачем? С горы глянул. Спят сейчас, если ты жевать быстрее будешь, можем и нагнать. Четверо их. У костра было трое. Кони у ручья стоят. Я было хотел увести, да сторожат, суки, один при лошадях. Сейчас можно попытаться. Свежины нажрались, водкой запили, крепко должны спать
          – Какой свежины?
          – Стригунка прирезали. Что он им, только назад тянет. 
«Стригунка?» – едва не переспросил. Но осознал, что всё он правильно понял.
          – Суки-и-и-и-и, – крикнул зло. – Уложу-у-у-у-у!
          – Уложи, – согласился спокойно тесть, – баба вот-вот родит, а ты уложи. Выйдешь, сыну, как раз лет пятнадцать будет.
          – Тайга скроет. Скроет! – Артём вскочил ухватился за карабин, готовый лететь, бежать, мчаться
          – Скрыла бы,  – Григорий Андреевич неторопливо залил костер остатками чая,  – если б ты втихую ушел, и по соседям не бегал. А так все село знает, чьих коней угнали, и уж Барышков пропоет, как ты его в поход звал. Еще и карабин взял зарегистрированный. Тайга дуракам не помогает. Но хоть жеребца попробуем отбить. Пошли. Только коней привяжи, чтоб не ушли.
          – Мы их тут что ли оставим? – Артем обернулся на тестя удивленно
          – Тут, почуют лошади, ржать будут. Не надо нам шума.
          – А, может, и шумнуть? Хоть раз. Шумнуть. К чёрту. Чтоб не лезли. Всех бы…
          – Всех?  – Григорий Андреевич прищурился и хмыкнул. – Человек – не скотина. Прав у нас с тобой таких нет. 
          – А у них есть? – взвился Артем.
          – Не ори. Эхо тут дурное.
И пошел вперёд, мягко ступая на носки.

          ***

          Чашпай спит, отец спит, дядя Балчы спит. Алдын один не спит. Посидел у костра, спустился к реке, долго гладил, вздрагивающего жеребца, белого, как наползающий утренний туман.
          – Белек, Белек, чараш, чараш… – приговаривал. 
Голос звучал в тишине гулко. Будто в бочку. Или так казалось. От жеребца исходило такое тепло, что хотелось прижаться всем телом и стоять, не двигаясь, под защитой большого и доброго животного. Но Белек неловко отскочил в сторону, раздувая ноздри, тревожно принюхиваясь к чему-то.
          Попробовал растолкать Чашпая, но тот лишь сонно заворчал и опять свернулся, как старый пес.
          Присел у сосны, прислонился, закрыл глаза – не было сна. Кони похрапывали, шумел монотонно лес, надрывно на одной ноте кричала какая-то птица. Опять дошел до костра. Отсыпал в карман талгану – жаренного молотого зерна, и вернулся к Белеку. Протянул на ладони талган:
         – Возьми! – попросил, голос прервался, взвизгнул, как жеребячье ржание. – Я не убивал жеребёнка.
Объяснил, очень важно было, чтоб Белек это понял.

 Но жеребец вновь задергал чуткими ноздрями и лакомство не взял. «Это потому что я в крови. Кровь на мне…кровь. Надо отмыться».
          По тропке до ручья – десять шагов. Алдын скинул куртку, стянул через голову свитер вместе с футболкой, присел на корточки и, ежась от  холода, зачерпнул воды… откуда взялся этот русский? 
Он не понял. Понял, что чужак, здоровый, рослый. В упор на Алдына – черный глаз карабина. Стоит над ним, как скала.
          Алдын застыл, русский застыл.

          ***

          Крались за своим, как за чужим. Боясь, что хрустнет ветка, или поднимет крик неугомонная кедровка.
          У затухающего костра – спят двое. Блики огня по лицам. Ненависть душит. Отклонил мешающую ветку. Приклад упер в плечо, ощущая ладную тяжесть карабина. Двое, как на ладони – в круге огня…
          – Тс-с-с-с-с! – тесть пригнул ствол.
          – Двое тут, а двое где? – даже не шепнул, так губами шевельнул. – К коням иди.
          И опять, мягко ставя неуклюжие ноги, стараясь не шуметь, за своим, как за чужим. Кони у ручья, его кони. Темка каждую шерстинку знает. Огня не надо, назовет какая Звездочка, какая Лисичка. 
А уж Габсбург…
         Широкогрудый, рослый, светло-серый…Сухая голова на гордой шее. У правой передней бабки – шрам. На крупе тавро – две волны…
          Нога зацепилась за что-то, запутался, показалось – покрывало. Глянул – шкура. Буланая с курчавым еще жеребячьи пушком.
          – Тварии-и-и-и! – взвыл. – Убью-ю-ю-ю.
          И не скрываясь, шагнул вперед.
          Откуда взялся этот тувинец? Артем не понял.  Вскинул машинально карабин. И разглядел – пацан. Совсем пацан, лет четырнадцати, может.Сидит у ручья, голый по пояс. Умыться хотел?  В неверном утреннем свете увидел, как исказилось страхом мальчишеское лицо. Палец скользнул по спусковому крючку. Мальчишка, замер, не побежал, не закричал. Сидел, будто пули ждал и глаз не отводил. В трех шагах от Артёма. Если бы взрослый, если бы...Артём выстрелил бы, не думая. Но мальчишка?
         Как выпустили из него всю ненависть.  Отчего-то отступил назад. Перехватил карабин за ствол, долбануть по башке прикладом и…понял, что и ударить не сможет, растерянно прижал палец к губам - молчи!
          Мальчишка вдруг заорал. Дико заорал.
          Чашпай от крика проснулся. 
          Голос сразу узнал, тонкий, детский.
          «Алдын!»
Некогда думать было кинулся, на голос, на ходу поднимая верную «Тулку». Мальчишка сидел у ручья, а на другом берегу, в двух шагах, их можно и прыжком одолеть, стоял рослый парень. Чашпай его видел, он Чашпая нет, озирался. Второй рядом? Прицелился, не спеша...
         Страшно, рокочуще грохнуло разом из двух стволов. Артем не понял ничего, просто что-то толкнуло в грудь, и рвануло дикой режущей болью. Он еще видел, как спешит, на ходу перезаряжая ружье второй тувинец. Карабин почему то выпал из рук, еще хотел поднять, еще хотел…И больше уже ничего не видел.
          Алдын смотрел, как оседает русский, как сквозь прижатые пальцы выступает кровь и будто окаменел.
Заржали испуганно лошади. 
Закричали еще сонные голоса у костра.
И Чашпай закричал:
          – Маёнаар! Маёнаар! (Беги! Беги).
          И тут же грянул второй выстрел.  Чашпай остановился, некрасиво открыв рот. Сделал два шага, будто хотел подойти к Алдыну, но не дошел, ткнулся лицом в траву, заскреб пальцами,  загребая траву и сосновые шишки. 
         Алдын повернулся, ему казалось, что быстро повернулся, но тотчас, жесткая рука ухватила за горло. Он еще увидел, как бегут к ручью дядя и отец.
          – Стоять, суки! – раздалось над ухом.
          Чужой локоть задрал голову.  Алдын почувствовал – в кожу болезненно уперлось железо.
          Отчего-то вспомнилось, вот так же задирал жеребенку голову Чашпай, прежде чем полоснуть по беззащитной шее ножом. Даже не вспомнилось, а увиделось. Хотя ничего кроме неба, сереющего среди вершин сосен, Алдын видеть не мог. «Я умру и стану жеребёнком!» – пришла нелепая мысль, глупая, Алдын это знал. Но почему-то не смог прогнать, и даже испугаться не смог. «Я стану жеребёнком. Кровь во мне»
          – Ружья, бросить! – закричал русский.
          Наверное, отец или дядя послушались не сразу. Лезвие прижалось сильнее. Алдан вскрикнул и почувствовал, как по шее потекла тонкой струйкой кровь. «Сейчас, сейчас» - застучало в виски. 
          – Брось! Брось! – закричал отец дико.
          – Разряди! – скомандовал русский.
          Алдын слышал, как разряжали ружья.
          – Свяжи второго.
          – Чем? – спросил отец.
          В серое оконце неба меж верхушками вползло облако. Алдын, подтянулся на носочки, убирая голову от жестокого металла. Лезвие двинулось следом.
          Русский промолчал.
          – Послушай, я отдам тебе твоих коней. –  заговорил отец. – Отпусти сына. Я отдам тебе и наших коней, и деньги. У меня есть деньги.
          Никогда Алдын не слышал, чтоб так дрожал у отца голос. А может это и не отец, его отец белый жеребец…Нет. Нет конечно, не отец…Не отец…Это Дандар, он угоняет лошадей…
          – Заткнись. Седлай жеребца.
          Видимо, Дандар ушел за седлом – железо перестало вжиматься в горло. Алдын вздохнул. И сумел увидеть поляну, связанного Балчы у раскидистой сосны, неподвижного Чашпая, и как почти бежит старый и суетливый мужчина заседлывать Белека. Как прикладывает потник, седло, оглядываясь на русского и повторяя, повторяя:
          – Я отдам тебе все, бери моего Каурого, ружья бери. Все бери!
          И едва затянул подпругу,  жесткий локоть тут же вновь задрал голову, а лезвие беспощадно ткнулось в горло.
          – Подними его и привяжи  к седлу.
          «Этот убитый, его сын» - подумал Алдын. И опять увидел, как бился на земле буланый жеребенок… «Он и меня теперь убьет. Он должен убить. Иначе, как я стану жеребёнком?».
           По щекам сами собой потекли слезы. Алдын не стыдился их. Он только боялся шевельнуться или зашуметь, он боялся, что нож войдет в горло слишком рано. И он не увидит, закрыло ли облако небесное оконце.
          – Ты так не довезешь его, – заговорил Дандар, – я сделаю носилки, мы привяжем их к спинам лошадей. И езжай, езжай. Я большой человек. Я скажу, чтоб не трогали твоих лошадей. Я сделаю носилки.
          Он еще что-то твердил то громко, то стихая, переходя на шепот.
          – Тихо! – рявкнул над ухом русский.
          И все стихло, даже тайга, стихла. Только стон…Жив? Этот русский, молодой русский, что целился в Алдана жив? О! Мать Ымай! Пусть он живет! Тогда русскому не за что будет убивать Алдана. Пусть все живут!
          – Жив! Жив, – радостно подтвердил Дандар.  – Я сделаю носилки. Я возил так раненых. Отпусти сына. Он жив…жив…

          ***

          Григорий Андреевич толкнул коленкой мальчишкой, безжизненно повисшего на шее коня. 
          – Жив, варнак?
          Чудной какой-то пацаненок, молчит и молчит, хоть бы орал, нет он каменно молчал, когда Григорий Андреевич, стараясь не ударить его о луку седла перебросил пацана через шею коня. И всю дорогу молчал, безжизненно качаясь в такт мягкому ходу лошади. И сейчас мальчишка не отозвался. А что ему станет? Оглянулся на бледного Артема. На губах у зятя выступала пузырящаяся кровавая пена. 
          Подумал «Крови на нем нет. Вся кровь на мне. Вот, значит, как убивают». 
          И еще удивился пустоте и обреченности внутри. Он не мог не выстрелить. Тёмка и не видел этого тувинца. Его и сам Григорий Андреевич не сразу увидел, только когда тот выстрелил, когда уже всё и ничего не сделать. Как так вышло? В пяти шагах от зятя был и прокараулил. Он и стрелил то в ответ, не думая, машинально… да, как на охоте, когда зверь выскакивает на тебя нежданно-негаданно. Думать после начал. Хорошо мальчонка этот замешкался. Он опять толкнул пленника ногой и тот опять не ответил. Да, держал мальчишку на ноже и себя держал, чтоб не полоснуть в бешенстве по шее. Была ведь такая мысль? Была. Вот ведь как убийцами становятся. Один миг и...
         Завтра-послезавтра тувинца найдут. Дня три в запасе есть. Всего дня три. Может и отпустят до суда. Кто его знает, как там бывает до суда и после? Но он обещал дочке вернуть мужа.
          В ста метрах от носилок, закрепленных меж двух лошадей, плелся старый тувинец. Шел, уставясь на белого коня, не сводя глаз. Запинался, поднимался и шел опять.  Надо было бы и его связать. Но зачем? Теперь не кинется. Такова природа всех воров и убийц…Силен пока с оружием. А оружие  навьючено на Звездочку. Нет, не кинется, пусть плетется. У лагеря отпустит мальчишку.
          Еще отчего-то подумал о недостроенной бане. 
          «Надо Насте сказать, чтоб мать не бросала»  
         
           Зять уже не стонал. Черная кровь спеклась у губ, тонкая дорожка пролегла за ворот, к выпирающим ключицам. Он еще дышал, судорожно и редко. И тогда в горле что-то клекотало и свистело.  Но Григорий Андреевич вез дочке её мужа. Может и выживет? Должен выжить. И крови на нем нет. Пусть живут. Молодые должны жить лучше стариков. 
           Иначе, зачем эта жизнь нужна?

          ***

          Алдын встал на ноги и удивленно оглянулся вокруг. Солнце  щедро выхватило поляну в знойно жарких цветах, и сколько можно было видеть вокруг, горы вздымали горбы, бархатно зеленые, синие и далеко у самого горизонта белые.
          – Иди !  – подтолкнул русский.
          «Я не Алдын. Я жеребенок. Меня поэтому отпускают! Да, я жеребенок» – он понял это только сейчас, так ясно и так просто. И все, что было вокруг – это его приволье. Мальчишка вскинул голову и засмеялся. А потом заржал звонко, радостно, вскинул упругие ноги. Он буланый жеребенок. И так легко лететь по поляне. И почему с таким страхом смотрит на него старик Дандар?
          Алдын тряхнул головой и топнул ногой.
          – Я – жеребенок! – сказал он старику, который был когда-то его отцом. – Меня не зарезал Чашпай! Я живой! Живой-й-й-й! И-и-и-и-и-и-и!
          И побежал, вскидывая острые колени, встряхивая головой, косясь и раздувая ноздри.
          Дандар опустился на корточки. И все смотрел, как бежит с бессмысленно-счастливым лицом его сын. И не было ничего страшнее, чем этот безумно-радостный мальчик.  Дандар закрыл лицо руками и вдруг завыл. Сидел и выл, качаясь из стороны в сторону.
          Золотой мальчик Алдын-оол мчался по поляне, вскидывая ноги. Буланый жеребенок  какой-то особой, самой сказочной породы. Жеребенок, еще никому не сделавший в жизни зла.
 

Новые комментарии

Медиа

Последние публикации